Выжига, или Золотое руно судьбы

Лейтенант с тоской подумал, что именно черт и никто иной занес его в этот собачий лагерь. Не надо было сюда соваться, а партизаны с эсэсовцами как-нибудь сами бы разобрались.
Впрочем, сейчас было не до эсэсовцев. Надо было решать насущную задачу, а именно – как выбраться из передряги живым. Он бросил быстрый взгляд по сторонам. Два других партизана стояли в некотором отдалении, спорили о чем-то, на них со Збигневым не смотрели. Видимо, все-таки придется бежать; вопрос только, как именно? Можно, конечно, броситься в кусты, надеясь на русский авось и на то, что, если бог не выдаст, свинья подавно не съест. Однако тут велик был шанс, что Збигнев побежит за ним и, пользуясь тем, что руки у Андрея связаны, собьет с ног, а прежде чем в расход пустить, запинает до полусмерти.
Впрочем, был вариант и похитрее. Пнуть рыжего в пах, потом, когда согнется от боли, – сапогом в подбородок, чтобы мозги отшибло, и в кусты. Збигнев лежит без сознания, остальные бойцы в их сторону не смотрят – когда еще опомнятся, побегут за лейтенантом. Тут главное – хотя бы метров на тридцать оторваться, а потом ищи его в лесу, свищи. Отсидится где-нибудь за деревом, перетрет веревку о корень и с новыми силами отправится дальше. Куда, спрашивается, дальше? А куда и шел, то есть к матери.
Лейтенант ведь не соврал партизанам, когда сказал, что к матери идет. Давеча в кабинете у Елагина заболтал он Мишку: давил на жалость, к старой дружбе взывал, просил отпустить хоть на несколько часов, чтобы со взводом проститься. Само собой, ни с кем он прощаться не собирался, а собирался драпануть куда глаза глядят.
Почему драпануть? А потому что Елагин ясно сказал ему, что статья у него 58-я, а пункт – антисоветская агитация и пропаганда, то есть такой, по которому и расстрелять могут. Другой бы кто, может, и не поверил бы, понадеялся, что разберется советская власть, разберется и отпустит. Вот только Андрей не такой был дремучий дурак, чтобы на доброту советской власти надеяться. Во-первых, по его мнению, советская власть – это одно, а власть НКВД – совсем другое. Был он человеком взрослым, образованным, разного повидал и умел делать выводы из того, что видел. Кому-кому, а ему было ясно, что если уж взял его НКВД в крепкие свои объятия, то просто так не выпустит.
Нет, антисоветчиком он не был и родину любил, а иначе не пошел бы на фронт добровольцем. Больше того, если бы дали ему гарантию, что не расстреляют, а просто посадят в лагерь, пусть даже и на приличный срок, может, и не стал бы никуда бежать, может, стерпел бы. Однако гарантии, что останется он жив и не прислонят его к стенке за придуманную вину, никто ему дать не мог. Потому и просил он Мишку Елагина отпустить его хоть на несколько часов. Но Мишка не дурак оказался: отпустить-то отпустил, но, во-первых, назначил ему сопровождающего, во-вторых, забрал оружие и документы, и в-третьих, повезли его не на передовую к разведчикам, а совсем в другую сторону, в штаб армии. Мазур понял, что Елагин его обманул и фактически тем самым определил дальнейшие действия лейтенанта.
Конечно, без документов, да еще в военное время, делать ему на родине было нечего. Свободным здесь он оставался бы до первого патруля. А бегать до конца жизни, словно заяц, и прятаться по глухим норам – ищите другого дурака. К тому же ясно было, что никакая беготня его не спасет: на территории СССР личность его срисует первый же попавшийся сексот, чекист или просто доносчик. Следовательно, бежать приходилось в направлении врага. Вставал, однако, вопрос, что делать ему у немцев? Перейти на их сторону, сдаться, сделаться предателем, власовцем? От одной этой мысли его начинало мутить. Нет, не затем он спасает свою жизнь, чтобы стрелять по вчерашним боевым товарищам. Тогда как быть?
Ответ пришел довольно быстро. Оттуда, где стояла их часть, решил он пешком добираться до Кракова, до деревеньки Залипье, где жила его мать, Анна Казимировна Мазур. Путь неблизкий, но он того стоит. Наверняка в деревне можно будет дождаться скорого конца войны, а там уже смотреть, что делать дальше. Может, получится остаться в Польше или в СССР изменится ситуация, и можно будет вернуться в родной Ленинград. В любом случае сейчас надо было бежать – и бежать именно в сторону Кракова.
 
Так он и сделал. И судьба, надо сказать, оказалась на его стороне. Только они выехали в сторону штаба армии, как налетели юнкерсы, стали бомбить. Они с конвоиром выскочили из машины, залегли, ну а остальное было делом несложной техники. Мазур, воспользовавшись моментом, оглушил конвоира, вытащил у него ключи от наручников, а потом связал конвоира его же собственной гимнастеркой. После этого засунул ему в рот портянку и велел, если жить хочет, лежать тихо до самой ночи. За это время Мазур рассчитывал перейти нейтральную полосу и стать недоступным для легавых из Смерша. Все шло хорошо, пока он не решил наведаться в лагерь партизан: здесь его обезоружили, связали и, судя по всему, в ближайшее время пустят в расход.
От невеселых мыслей Мазура отвлек протяжный крик совы из предрассветных сумерек. Лейтенант различил в знакомом голосе ночной птицы что-то странное и тут же понял – это не сова, это сигнал часового, который охраняет лагерь. Часового этого он сам заприметил, еще когда пробирался в лагерь, но на всякий случай обошел его стороной – мало ли что.
Спустя мгновение после совиного крика сухо щелкнул пистолетный выстрел, заработали, будя лесное эхо, автоматы. Лес, только что тихий, будто храм, в один миг наполнился шумом и грохотом.
– Е́зус Мария! – Рыжий Збигнев переменился в лице, повернул голову влево – туда, откуда гремели очереди.
Из палаток уже выбегали партизаны, матерились, прыгали на одной ноге, на ходу натягивая сапоги. Збигнев отдавал зычные приказы, и поляки по двое, по трое уходили в туманную смурь – туда, откуда слышалась стрельба.
– Я же говорил! – крикнул Мазур Збигневу. – Я предупреждал!
– Заткнись, – бросил ему Збигнев и вдогонку прибавил еще несколько крепких словечек. Ясно было, что сейчас не время препираться, – и лейтенант умолк.
Збигнев кивком подозвал к себе горбоносого Кшиштофа, велел ему охранять командира и присматривать за русским.
– Если фрицы подойдут слишком близко, расстреляй! – велел он.
Кшиштоф кивнул и угрюмо поглядел на лейтенанта. Тот вспомнил, что, кажется, слово «стшелач» первым произнес именно он, и невольно поежился. Збигнев бросил озабоченный взгляд на вход в землянку, где лежал больной командир, напоследок махнул Кшиштофу рукой, а затем нырнул в лес, следом за прочими партизанами.
– Отпусти меня! – вслед ему крикнул Мазур. – Дай оружие! Я свой! Я помогу!
Но Збигнев даже не обернулся, а Кшиштоф сильно пнул лейтенанта сапогом и зарычал на него. Мазур понял, что поляк требует лечь, и, не дожидаясь, пока тот добавит еще и автоматом промеж ушей, рухнул на землю под куст. Падая, ушиб плечо, лежал теперь, морщась и исподтишка поглядывая на своего сурового охранника.
Стрельба в лесу все усиливалась, потом грохнула граната – одна, вторая, третья. Кшиштоф присел возле Мазура, чтобы не быть легкой мишенью, тревожно глядел в ту сторону, где шел бой.
– Не туда смотришь, – хмуро бросил лейтенант.
– Цо? – не понял Кшиштоф. – Цо му́вишь, пьес? [5]
– Я говорю, смотришь не туда, – повторил Мазур, пропуская пса мимо ушей.
Главная опасность шла сейчас не оттуда, где рвались гранаты и гремели выстрелы. Если немцы оттеснят партизан и прорвутся с той стороны, где идет бой, они с Кшиштофом увидят это сразу. Скрытая, а потому особенно страшная угроза могла проявиться с другого конца поляны – там, где сейчас пока было тихо. Фрицы могли обойти партизан с фланга и неожиданно появиться там, где их никто не ждал. Именно туда, в тишину, и следовало смотреть в первую очередь.
Поняв кое-как, о чем говорит лейтенант, поляк выбранился по-черному. Однако теперь он все-таки посматривал и в другую сторону – туда, куда советовал русский.