Зима Гелликонии

— Вы не сказали мне об этом, когда я заходил к вам утром. Почему?
— Вы не спрашивали, хозяин Лутерин.
— Сколько анципиталов работает у нас в поместье?
Секретарь ответил без промедления:
— Шестьсот пятьдесят.
— Если наши люди перебьют их всех, это будет огромная потеря. Новый указ не следует выполнять так бездумно и поспешно. Сначала я хочу увидеть, как поступили другие дворяне и землевладельцы.
Секретарь Эванпорил откашлялся в кулак.
— Я бы не советовал вам сейчас отправляться в город. Мне сообщили, что там имели место беспорядки.
— Какие беспорядки?
— Беспорядки среди духовенства, господин. Сожжение заживо первосвященника Чубсалида вызвало некоторое волнение. Со дня его смерти прошел уже целый теннер, и мне донесли, что сегодня утром это событие отметили сожжением портрета олигарха. Член совета Эбсток Эсикананзи повел людей прекращать беспорядки, но волнения по-прежнему продолжаются.
Шокерандит присел на край стола.
— Эванпорил, скажите мне, как, по-вашему, можем ли мы позволить себе убить разом шестьсот пятьдесят фагоров?
— Не мое дело принимать решения, господин. Я лишь исполнитель.
— Но этот указ — он действительно требует беспрекословного исполнения? Как вы думаете?
— Поскольку вы задали вопрос, то я рискну высказать свое мнение: скрупулезное исполнение приказа, господин Лутерин, избавит Сиборнал от расы анципиталов навсегда. Это большое благо, разве вы не согласны?
— Мгновенная потеря дешевой рабочей силы для нас... Вряд ли отцу это понравится...
— Может быть, и так, господин, но для общего блага... — секретарь сделал многозначительную паузу.
— Тогда мы не станем исполнять этот указ до возвращения моего отца. И я хочу написать Эсикананзи и остальным землевладельцам об отрицательном воздействии этого указа. Проследи за тем, чтобы управляющие немедленно были извещены о моем запрете убийства.
Все утро Шокерандит был совершенно счастлив, объезжая поместье, везде проверяя, чтобы ни одному фагору больше не причиняли вреда. Он даже проехал несколько миль для того, чтобы заглянуть в соседнее поместье двоюродного брата отца, у подножия гор. В его голове роилось множество планов, и он начисто забыл о матери.
Этой ночью он, как обычно, занялся любовью с Торес Лахл. И слова, которые он шептал ей, то, как он прикасался к ней, пробудило в ней ответ. Она стала другим человеком, податливым, полным воображения и жизни. Восторг превыше любого счастья наполнил Лутерина. Ему казалось, что он выиграл самый главный приз. Такое счастье стоило всей боли бытия.
Ночь они провели в объятиях друг друга, двигаясь то медленно, то как дикие звери, то не двигаясь вообще. Их души и тела слились в единое целое.
К утру Лутерин заснул. И ему приснился сон.
Он шел по просторной бескрайней равнине, почти лишенной деревьев. Под ногами шелестела низкая сухая трава. Впереди простиралось огромное замерзшее озеро, о размерах которого можно было только догадываться. Это было его будущее: всемогущая ночь занимала большую часть короткой зимы, длящейся внутри Вейр-Зимы. В небе не было ни малейших намеков на солнце. Вслед за ним плелось вьючное животное, со всех сторон слышалось тяжелое дыхание.
Это было его прошлое. На берегах озера стояли лагерем все те, кто пал от руки врага в битве при Истуриаче. Раны зияли на их обезображенных телах. Среди прочих Лутерин увидел Бандала Эйт Лахла, который стоял в стороне от прочих, сунув руки в карманы, устремив взгляд в землю.
Подо льдом находилось что-то огромное. Он понял, что дыхание доносится именно оттуда.
Неожиданно создание вырвалось из-под льда. Но лед не раскололся. Существо оказалось огромной женщиной с блестящей черной кожей. Она поднималась все выше в небо. Никто ее не видел, только Лутерин.
Равнодушно взглянув на Лутерина, она проговорила:
— У тебя никогда не будет женщины, которая сделала бы тебя счастливым. Но настоящее счастье ты найдешь в преследовании.
Она сказала ему что-то еще, но Лутерин не мог вспомнить, что, когда проснулся.
Рядом с ним лежала Торес Лахл. У нее были закрыты не только глаза: все ее тело и лицо говорили о полной закрытости и самопогружении. На лицо упал локон; она прикусила его, как совсем недавно держала хвост лисы, чтобы уберечь лицо от обморожения. Она едва дышала. Он понял, что Торес находится в пауке.
 
Наконец она вернулась. Открыв глаза, она взглянула на него, словно не узнавая.
— Ты никогда не бывал там, внизу? — спросила она глухим голосом.
— Мы, Шокерандиты, относимся к этому как к суеверию.
— Тебе никогда не хотелось поговорить с умершим братом?
— Нет.
Помолчав, он сжал ее руку и спросил:
— Ты разговаривала с мужем?
Она молча кивнула, зная, что это причинит ему боль. Через мгновение она сказала:
— Тебе не кажется, что мир, в котором мы живем, похож на кошмарный сон?
— Нет, если мы будем жить в нем согласно нашей вере.
Торес прижалась к нему и сказала:
— Но ведь правда, что придет день, и мы состаримся, и наши тела начнут разлагаться, а разум утратит остроту? Ведь правда? Что может быть хуже?
Они снова занялись любовью, на этот раз больше от страха, чем от желания.
В этот день он снова объехал поместье верхом и, найдя везде покой и порядок, отправился навестить мать.
Покои матери находились в глубине поместья. Молодая девушка-служанка открыла дверь и проводила его в приемную. Там в привычной позе стояла мать, крепко стиснув руки перед собой, чуть склонив голову набок и легко улыбаясь.
Он поцеловал ее. И тотчас им овладело знакомое чувство, и его окружила знакомая атмосфера. Что-то в позе и жестах матери говорило ему о печали, даже — он часто думал об этом — о болезни: и болезнь, и печаль были равно знакомы ему, словно Лорна Шокерандит настолько погрузилась в них, это стало ее отличительными чертами, заменив все другое.
Когда она ласково заговорила с сыном, ни словом не упрекая его за то, что он не нашел времени зайти к ней раньше, в его сердце проросло сострадание. Он заметил, что годы явственнее прежнего запечатлелись в ее чертах с тех пор, как они в последний раз виделись.
Ее щеки и виски запали еще больше, кожа приобрела сходство с пергаментом. Он спросил, что она сотворила с собой.
Мать протянула руку и прикоснулась к нему, чуть нажав, словно не знала, что сделать, прогнать сына прочь или приблизить к себе.
— Нам не стоит тут говорить. Твоя тетя тоже хочет тебя видеть.
С этими словами Лорна Шокерандит повернулась и повела его в небольшую отделанную деревянными панелями комнату, где провела большую часть жизни. Лутерин помнил эту комнату с детства. Стены без окон были увешаны картинами, изображающими залитые солнцем одинаково мрачные каспиарновые леса. Тут и там, затерявшиеся среди изображений листвы, из овальных рамок выглядывали женские лица. Тетя Яринга, пухлая и эмоциональная Яринга, сидела в углу и вышивала, изогнутые рукоятки кресла словно повторяли контуры ее тела.
Яринга вскочила и издала похожий на всхлип звук, означающий приветствие.
— Наконец-то ты дома, бедный, бедный скиталец! Как тебе удалось через все это пройти...
Лорна Шокерандит неловко опустилась в бархатное кресло. Когда Лутерин присел с ней рядом, она взяла его за руку. Яринга вернулась в свое кресло в углу обшитой деревом комнаты.
— Для нас большое счастье, что ты вернулся, Лутерин. Мы не знали, что и думать, чего бояться, в особенности после того, как услышали, что произошло с армией Аспераманки.
— Моя жизнь была спасена только благодаря счастливому стечению обстоятельств. Все наши земляки-фермеры и дети благородных владетелей пали на границе с Сиборналом. Пали жертвой настоящего предательства, которому нет оправдания.
Мать взглянула на свои худые колени и выдержала долгую паузу. Наконец она сказала, не поднимая глаз:
— Всех нас потряс твой новый облик, Лутерин. Ты стал таким...
Она помедлила на последнем слове, зная, что сестра слышит ее.