Пройти по Краю Мира

Иногда я задумывалась о судьбе тех, у кого не было выбора в вере. Куда они попадут после смерти? Я помню маленькую девочку, которой, даже по мнению миссионеров, было не суждено обрести Новую Судьбу. Отцом малышки стал ее собственный дедушка. Я видела ее в яслях, где работала каждое утро. Ей не дали имени, и Матушка Ван велела мне не брать ее на руки, даже когда она плакала, потому что у нее было что-то не в порядке с шеей и головой. Малышка не издавала ни слова. У нее было плоское и круглое, как тарелка, личико, огромные глаза и крохотный нос. Ее кожа казалась белой, как рисовая мука, а тельце, слишком маленькое для такой головы, было неподвижным, как восковой цветок. У нее двигались только глаза: туда, сюда, словно она наблюдала за комаром, летавшим где-то под потолком. А потом однажды ее колыбель опустела. Мисс Грутофф сказала, что она теперь с Богом, и я поняла, что девочка умерла.
За годы, которые я прожила в приюте, мне пришлось видеть еще шестерых таких детей, которые выглядели совершенно одинаково. Их отцами всегда были их собственные дедушки, и рождались они с одинаковыми лицами, как говорила Матушка Ван, «идеально круглыми, словно гайка». Мне иногда казалось, что это был один и тот же ребенок, который по чьей-то страшной ошибке продолжал рождаться у разных людей. Каждый раз я приветствовала этого ребенка, словно старого знакомого после разлуки. И каждый раз плакала, когда он снова уходил.
Благодаря тому что я происходила из семьи изготовителей туши, я оказалась лучшей ученицей по каллиграфии, которая когда-либо появлялась в этой школе за все годы ее существования. Так говорил Учитель Пань. Он часто рассказывал о временах империи Цин и о том, как все стало разрушаться, даже экзаменационная система. В его рассказах иногда проскальзывала нотка грусти по прежним дням. Он как-то сказал мне:
— Лу Лин, если бы ты в те времена родилась мальчиком, могла бы стать ученым.
Так и сказал, именно такими словами. Он еще говорил, что моя каллиграфия лучше, чем у его собственного сына, Кай Цзина, которого он учил собственноручно.
Кай Цзин был геологом и на самом деле очень хорошо владел каллиграфией, особенно для человека, у которого была почти парализована вся правая сторона тела из-за перенесенного в детстве полиомиелита. К счастью, когда он заболел, у его семьи было достаточно денег, чтобы нанять лучших китайских и западных докторов. В итоге Кай Цзин поправился, и в память о болезни у него осталась лишь легкая хромота и полуопущенное правое плечо. Позже миссионеры помогли ему получить стипендию в знаменитом Пекинском университете, где он и выучился на геолога. После смерти матери он вернулся домой, чтобы заботиться об отце и работать с учеными на раскопках.
Каждый день он ездил на велосипеде от приюта до каменоломни и обратно, прямо к дверям класса отца. Там Учитель Пань усаживался боком на багажник над задним колесом, и они ехали в комнату, которую делили на двоих в дальнем краю монастыря. И тогда мы, ученики и преподаватели, кричали им вслед:
— Осторожно! Не упадите!
Сестра Юй восхищалась Кай Цзином. Как-то она показала на него детям и сказала:
— Видите? Вы тоже можете поставить перед собой цель помогать другим людям, вместо того чтобы превращаться в бесполезное бремя!
В другой раз я услышала, как она говорила:
— Какая трагедия, что такой красивый юноша стал калекой.
Наверное, она считала, что эти слова должны утешить учеников, но, по-моему, она имела в вицу, что Кай Цзина постигла худшая, чем у других, участь просто потому, что он родился симпатичнее многих. Только как такая мысль могла прийти в голову Сестре Юй? Разве богач, потерявший дом, горюет больше бедняка, потерявшего свою халупу?
Когда я задала этот вопрос старшей девочке, та ответила:
— Какая глупость! Конечно же, красивые и богатые теряют больше, чем простые люди.
Но мне все равно это казалось неправильным. Я думала о Драгоценной Тетушке. Подобно Кай Цзиню, она родилась красивой, но потом миловидность ее лица была безвозвратно утеряна. Тогда я часто слышала, как люди говорили:
 
— Какой ужас, что у нее теперь такое лицо! Лучше бы она умерла!
Неужели я бы думала так же, если бы не любила ее?
Я вспомнила о слепой нищенке, писавшей на белой пыли. Кто будет по ней скучать, когда ее не станет?
Внезапно мне захотелось разыскать эту нищенку. Она могла бы поговорить с Драгоценной Тетушкой и сказать мне, где та сейчас находится. Скитается ли она по Краю Мира или мается взаперти в кувшине? Что произошло с проклятием? Скоро ли оно меня найдет? А если я сейчас умру, то кто будет скучать обо мне в этом мире? И кто станет приветствовать меня в мире ином?
Когда устоялась хорошая погода, Учитель Пань взял нас с собой на раскопки на холме Драконьей Кости. Он очень этим гордился, потому что его сын был одним из геологов. Раскопки начались в пещере, похожей на ту, что некогда принадлежала семье Драгоценной Тетушки, но, когда я ее увидела, она уже превратилась в огромную яму глубиной в сто пятьдесят футов. Дно и стены этой ямы были покрыты белыми линиями, напоминавшими огромную рыбацкую сетку.
— Если участник раскопок находит останки животного или человека или орудие труда, он обязательно записывает, из какого квадрата была изъята его находка, — объяснил нам Кай Цзин. — И тогда мы можем подсчитать возраст этой находки, потому что нижний, восьмой, уровень относится к самому давнему времени. А потом ученые могут вернуться в этот квадрат и продолжить раскопки.
Мы всегда приносили с собой термосы и печенье для ученых, и, завидя нас, они быстро выбирались на поверхность, чтобы освежиться и повторять с благодарными вздохами:
— Спасибо! Спасибо! Я так хотел пить, что чуть сам не превратился в кучку таких же высохших костей!
Время от времени вверх по крутой дорожке поднимался рикша, из кабинки которого выходил иностранец в толстых очках и с дымящейся трубкой и спрашивал, нет ли новостей. Обычно ученые показывали ему разные находки, иностранец в ответ кивал, но все равно выглядел разочарованным. Однако в некоторых случаях он приходил в сильное возбуждение и начинал быстро говорить, все чаще и чаще попыхивая трубкой.
Потом он возвращался в кабину рикши, спускался к подножию холма, где его уже ожидала блестящая черная машина, чтобы отвезти обратно в Пекин. Если мы выбегали на место, где был хороший обзор до дальнего края котловины, то могли увидеть, как по дороге, поднимая клубы пыли, несется черная машина.
С приходом зимы ученые стали торопиться, чтобы успеть как можно больше, пока земля не стала твердой, как камень, тем самым положив конец сезону раскопок. Они позволяли некоторым девочкам из приюта спускаться в яму и помогать с перекладыванием выкопанной земли в коробки, с восстановлением белых линий и просеиванием того, что было уже просеяно раз десять. Нас не пускали в места, огороженные веревками, потому что там нашли человеческие кости. Для несведущего взгляда эти останки было легко перепутать с камнями или осколками керамики, но я понимала эти различия благодаря нашим с тетушкой походам в семейную пещеру. К этому времени я уже знала, что «Пекинский человек» не подразумевал останки только одного человека. Так называли скелеты мужчин, женщин и детей давнего времени. Осколки костей были очень маленькими, и их было недостаточно, чтобы собрать хотя бы один полный скелет.
Другим девочкам я об этом не рассказывала, потому что не хотела хвастаться. Поэтому я помогала только там, где разрешали ученые и где в основном находили кости животных.
Помню день, когда сын Учителя Паня меня похвалил. Он сказал:
— Ты очень аккуратный работник.
После этого тщательный разбор земли стал моей любимой работой. Но вскоре наступили морозы, и мы перестали чувствовать пальцы и щеки. Так пришел конец моему участию в раскопках и похвалам.
Следующей моей любимой работой стало обучение других детей. Иногда я преподавала рисование. Я показывала младшим детям, как двигать кистью, чтобы получались кошачьи уши, усы и хвосты. Я рисовала лошадей и воронов, обезьян и даже бегемотов. И еще я помогала ученикам учиться каллиграфии и красоте мыслей. На этих занятиях я вспоминала, чему меня учила Драгоценная Тетушка, как надо думать, чтобы написать иероглиф, каковы при этом должны быть намерения и как при каждом мазке энергия ци должна течь из руки в кисть. У любого касания кистью бумаги было свое значение, и поскольку каждое слово состояло из многих касаний, оно обладало и разными значениями.