Роман с Полиной

— Кильдюгинов не дурак, — заверил он с уважением, возвращая мне корки старшего лейтенанта, дознавателя ФСБ по Туруханскому краю.
Я сел в машину и поехал через Обскую губу в Лабытнанги.
Я никак не мог отделаться от мыслей об этой войне. Что теперь будет, если она затянется? Американы, конечно, станут долбить Ирак тяжелыми бомбами, сотрясая земную мантию, значит, месяца через два-три по всей юго-восточной Азии покатятся землетрясения. Но это еще не самое страшное, что может быть…
Со мной во Владимирском централе сидел за недоказанное убийство один нормальный мужик, в 92-м году он, тогда офицер ГРУ, капитан, был в тех местах в какой-то комиссии, чуть ли не от ООН, так он говорил, горящие нефтяные скважины, когда их много горит, это будет похуже всего на свете. Вдруг, говорит, черная туча закрывает все небо, тут же наступает непроглядная ночь, начинается страшный ветер, валит всех с ног, опрокидывает машины, на ровном месте посреди лета в плюс сорок по Цельсию образуется дикий холод, и льет, как из ведра, вредный кислотный ливень. А на душе, говорит, такой мрак и ужас, будто пришел конец света. Это, говорил, и есть типа ядерная зима. Это в те времена, когда не так много было сброшено бомб, что-то около тысячи, и загорелись не все нефтяные фонтаны, а что будет, если, к примеру, сбросят в десять раз больше…
Поэтому, подумал я, хорошо будет, если война кончится быстро, кто бы ни победил в ней, как ни жалко мне слабых. Жизнь планеты важнее свободы одного народа, да и зачем им свобода, разве знают они, что это такое. Да разве кто-то вообще что-нибудь о чем-нибудь знает?
Размышляя об этом, я перегнал УАЗ через Обскую губу в Лабытнанги, никто меня ни разу не остановил, ни одного мента, к счастью, не встретил. Городишко этот совсем небольшой, ни одной машины, казалось, кроме той, на которой еду я сам, здесь больше не было. Однако я подыскал местечко у кооперативных, судя по их безобразному облику, гаражей и оставил машину не запирая дверей, в надежде, что местные умельцы скоро разворуют УАЗ на запчасти.
Ствол в бумажном пакете скинул в мусоросборник на улице Пржевальского, хотя жалко было выбрасывать такой замечательный ствол. Купил в ларьке жестянку с пивом, выпил, пока шел на другую улицу, затолкал в банку фээсбэшную ксиву, хорошенько смял ее и бросил в мусоросборник на улице маршала Конева. Там же взял частника и за 300 рублей вернулся в аэропорт в Салехарде. Я не спешил, хорошо проверялся на слежку и потратил на все 3 часа 40 минут, так что успел прямо к отлету, «Чебурашка» уже ревела и подрагивала, прогревая двигатели.
Полина сидела в самолете на железной лавке вдоль борта и пила коньяк. Я тоже принес две бутылки. Мы выпили их, чтобы забыть все. И мы забыли, полет был прекрасен, «Чебурашка» постоянно проваливалась в воздушные ямы, и нам казалось, что мы дети и качаемся на качелях. Мы так здорово накачались, что я не помню сам момент перехода из самолета в поезд, а также не помню, в каком месте это произошло — в Тайшете, Усть-Куте или еще где. Я стал мал-мало соображать, только увидев вдруг самого себя лежащим на нижней полке в потряхивающемся на стыках вагоне, яркий рассвет за окном, сладко спящую на соседней полке Полину.
Поезд шел из зимы в весну; прощай, Заполярье, я люблю тебя…
На вокзале в Усть-Куте в киоске «Все для дороги» Полина накупила всякой литературы, чтобы нам было нескучно пилить до Владика. Среди книг был новый перевод центурий Нострадамуса, дай Бог память в чьем исполнении, кажется, какого-то венгра.
За ужином, выпив чуть-чуть коньяка, Полина раскрыла центурии наугад и наткнулась на стих, в котором сообщалось, что в конце всех веков, венчающих тысячелетия, в восточном гиперборее, который некоторые зовут Русью, среди коренного населения, перевезенного когда-то из Индонезии, родится мальчик, в чьих руках будут сосредоточены судьбы мира. Он сможет или спасти мир и привести его к тысячелетнему счастью, или ввергнуть в пучину ада. Здесь же говорилось, что по рождении его оставят родители, горе одиночества сделает его уродом, радость родительской любви и внимание вернут здоровье. И все в мире, все судьбы цивилизации будут зависеть от того, каким вырастет этот мальчик — добрым или злым, кто и как воспитает его.
 
Полина решила, что Ваня Урусов — тот самый мальчик, о котором писал Нострадамус, и что именно от нее, Полины, теперь зависит, как именно в будущем сложится судьба мироздания. Она решила посвятить себя его правильному воспитанию.
В таком раскладе в ее жизни для меня совсем не оставалось места — с одной стороны Роберт, с другой Ванюша. Я подумал, все нормально, я помогу ей во всем, посажу в самолет и останусь в России. Зачем путаться под ногами, зачем ждать, когда тебе скажут в лицо, как ты надоел?.. Если честно, я никогда особенно не любил детей. То есть в принципе я их любил, но не настолько, чтобы иметь самому.
Смею уверить, в этом не было патологии, был опыт. Когда мне было лет 8–9, меня замучили дети; мамины приятельницы-аспирантки почему-то вообразили, что я чуткий и добрый мальчик и, уходя в библиотеки и на семинары, испытывали эти качества, доверяя сидеть со своими драгоценными отпрысками.
Я чуть с ума не сошел с ними, переломав дома все, развлекая их. А последняя девочка, ну такая была хулиганка, все демонстрировала свои гениталии и требовала, чтобы я показал свои. Она оказалась такой настырной, что я был вынужден запереть ее в квартире и уйти из дома. Девочка мне отомстила совсем по-взрослому, поведав своей маме, что я очень подробно объяснил ей, отчего у взрослых рождаются дети, и уговаривал ее попробовать, не получатся ли они у нас. А ведь ей было только три с половиной года.
Одним словом, я полагал, что я не очень хороший садовник и выращивание детей, этих поистине цветов жизни, мне пока не под силу.
Это была замечательная поездка. Такие поездки, если они выпадут кому хоть один раз в жизни, значат, это была счастливая жизнь. Чего мы только не видели; на какой-то станции в районе Северомуйска проснулись от диких воплей, посмотрели в окно, толпа грабила поезд «Москва—Тында».
— Витька, бл…! — орала здоровенная баба в фуфайке. — Дай машинисту еще пару стольников, пусть стоит еще три минуты, хрен моржовый!
Я смотрел на ее огромные чреслы и думал, как же так, ведь это женщина, ведь она тоже кого-то любит, шепчет ему ласковые слова, теряет сознание в экстазе. Или у них все по-другому, как у черепах или китов?
У поезда начали драться.
— Видишь, как хорошо, что мы не поехали на Москву, — испуганно ежась, прошептала Полина.
Потом проводница объяснила нам, что это никакой не грабеж, а нормальный товарообмен, потому что товар во все эти многочисленные «чапки» на разъездах и станциях возят проводники московских поездов, и это хороший бизнес. Она тоже что-то везет, когда едет обратно из Владика, но этот бизнес похуже, потому что народ любит столичный товар.
Наш поезд плутал, объезжая сопки, а где-то под нами лежало одно из самых грандиозных сооружений прошлого века — пятнадцатикилометровый Северомуйский тоннель. Его пробивали 26 лет, потому что геологи просчитались и проходчики то и дело выходили на подземные реки. Тоннель укоротил БАМ на 55 км, но пассажирские поезда в тоннель не пускают, это слишком опасно.
Зачем строили БАМ, я так и не понял, встречные составы шли наполовину пустые, на платформах одиноко торчали старые японские автомобили и более ничего, куда их везли в таком количестве, ведь кажется уже приняли какой-то закон, по которому их совсем невыгодно покупать?
Вагон, в котором покачивались мы с Полиной, был пуст на три четверти. Неужели БАМ строили только из-за Китая, та южная, построенная еще царем, дорога идет рядом с границей. Надо бы где-нибудь посмотреть в энциклопедии, когда был конфликт на Даманском и когда начали строить БАМ.
Я подумал, если бы не было у нас этих долбанных строек типа Братская ГЭС, разлив от которой затопил тысячи населенных пунктов — хребет Сибири… или тот же БАМ… если бы мы не вкачивали миллиарды в отсталые страны, заманивая их на нерусский путь марксизма, мы были бы вполне богатой страной, и нам не понадобились бы новые потрясения, на которые мы так горазды. Историк губит во мне веселого человека. Оттого, что я всегда думаю и все понимаю, я всегда скучный. А скука сейчас — недостаток. Это Пушкин мог позволить себе написать Рылееву: «Тебе скушно в Петербурге, мой друг, мне в Михайловском, что делать, надо признать, скука есть одна из принадлежностей мыслящего человека».