Два шага до любви

— Да… — только и смогла сказать я.
И я снова ждала. Не знаю, через какое время открылись обе створки дверей, из которых вывезли на каталке Берестова, переодетого в больничное и прикрытого сверху простыней. Очень бледного, с закрытыми глазами и с какой-то капельницей, вколотой в руку, штатив системы внутривенного вливания катила рядом одна из медсестер. Я кинулась к нему, наклонилась.
— Как ты?
Он открыл глаза и даже улыбнулся.
— Нормально, — негромко ответил он и подбодрил: — С ним все будет хорошо, мне врачи обещали.
И снова закрыл глаза.
— Куда вы его везете? — шла я рядом с каталкой.
— В палату, Сергей Константинович сегодня у нас в больнице полежит, — пояснила медсестра.
Я снова ждала, произнося про себя все молитвы, которые знала хоть частично, правильно или неправильно, но молилась.
И врач Геннадий Павлович вышел из двери. А я вскочила со стула и боялась тронуться с места, подойти и спросить — ноги не слушались.
— Все нормально, — он сам подошел ко мне и снова взял обе мои ладони в свои большие руки. — Вы очень вовремя привезли донора! И повторил: — Очень вовремя! Да еще такого героического! Он сдал слишком много крови, больше максимальной нормы, но он мужик крепкий и здоровый, быстро восстановится, за несколько дней. А Максим ваш теперь в полной безопасности, сейчас ему наложат швы и в палату отвезут. У него были множественные повреждения внутренних органов, но, как я уже говорил, не особо серьезные, — после восстановления и реабилитации от них даже воспоминания не останется, будет, как новенький. И артерия будет в полном порядке. У него еще перелом руки и ключицы, но и это ерунда. Словом, Мирослава Витальевна, даже последствий не останется у вашего сына.
— О господи! — радостно выдохнула я и кинулась ему на грудь обниматься. — Спасибо! Боже, какое вам спасибо!
— Это вы своему донору скажите, — похлопывая меня по спине, посмеялся он моей порывистости. — «Больше — опасно», — говорю я ему, а он: «Мальчику надо?» — спрашивает. Надо, отвечаю, тогда берите, говорит. Крутой мужик.
— Ему что, плохо?! Его лечить надо? — перепугалась я.
— Ну уж точно не хорошо, но лечить не надо, — хохотнул доктор. — Мы ему капельницу восстанавливающую поставили. Слабость у него, конечно, сильная будет несколько дней. До завтрашнего утра у нас полежит, мы ему кое-что из препаратов поколем и подаем. А завтра может домой ехать, но только покой, лежать, меньше двигаться, никакого спорта несколько дней и много пить. Ну, я все ему напишу и объясню.
— Его можно будет сегодня навестить?
— Разумеется, только он спать, наверное, будет. Сейчас его девочки чаем горячим, сладким напоят, а потом ему необходим покой.
— Я быстро и ненадолго, — пообещала я, — вот только Максима дождусь.
— Быстро и ненадолго можно, — согласился Геннадий Павлович.
— Спасибо. А с Максимом остаться на ночь можно?
— Он под наркозом будет, а потом под действием снотворного до утра, так что нет смысла оставаться рядом с ним. Вам бы самой успокоиться и отдохнуть, вы ему здоровая и полная сил понадобитесь. Состояние у него стабильное, не критическое, ничего плохого с ним уже не случится.
— Я все равно не смогу находиться в другом месте, а не рядом с сыном, — взмолилась я, сложив ладони просящим жестом.
— Ну, оставайтесь, раз не сможете, — похлопал он меня по руке. — Но вы бы лучше вашему герою-донору гранатовый и лимонный соки натуральные привезли, да водицы дорогой минеральной. Да еще покормили бы его часика так через два.
— Конечно! Напишите, что надо, я все привезу и сделаю!
— Напишу, зайдите попозже, минут через двадцать, в ординаторскую.
И тут вывезли на каталке моего сына. Он показался мне таким маленьким и беззащитным, измученным и был бледным, с совершенно белым, как бумага, лицом.
— Максим! — кинулась я к нему.
— Он вас не слышит, — придерживая меня за плечо, пояснил Геннадий Павлович.
А я уже не слышала его. Я семенила, согнувшись, рядом с каталкой, на которой везли моего ребенка, гладила его по лицу, поправляла растрепавшиеся волосы, держала его ладошку. Меня не отгоняли, понимали, наверное, да и разве я первая мать в этой больнице, чуть не потерявшая своего сына?
Макса привезли в палату, переложили на кровать, поставили капельницу, подключили к нему какие-то аппараты, тихо запищавшие сигналами, прикрыли одеялом, а я не могла отвести от него взгляда, пока одна из медсестер, осторожно обняв меня за плечи, мягким голосом не пояснила:
— Он еще под наркозом, а когда очнется, мы ему сразу введем снотворное и обезболивающее, чтобы спал. Вы пока позвоните родным, успокойте, да и вам самой надо успокоиться, прийти в себя, поесть что-нибудь.
— Да-да! — словно опомнилась я.
Позвонить родным! И, посмотрев на Максима еще раз, вышла из палаты и пошла в приемный холл, где можно было звонить по сотовым телефонам. И увидела там Виктора, водителя, сидевшего в уголке и читавшего какой-то журнал. Заметив меня, он тут же встал и подошел.
— Как ваш сын?
— Его спасли, говорят, что теперь все будет хорошо, — улыбнулась я, сообщая радостную новость.
— А Сергей Константинович?
— Он сдал слишком много крови и до завтрашнего утра его оставят здесь. А утром его можно будет забрать и отвезти домой. Работать несколько дней ему запретили.
— Я за ним приеду, — и отдал мне ключи от моей машины, про которые я совершенно забыла.
Мы попрощались, и я позвонила Игорю.
— Игорь, он жив, — сразу сказала я, как только он ответил. — Состояние стабильное, врачи говорят, что самое страшное уже позади, теперь все будет хорошо.
— Слава богу! — выдохнул Игорь и тут же спросил: — Что-нибудь надо?
— Надо! — спохватилась я и уточнила: — А сколько времени? Рынки еще открыты?
— Времени седьмой час, а рынки наверняка еще открыты.
— Тогда пошли Олега купить натуральные выжатые гранатовый и лимонный соки, и пусть привезет мне сюда, в Склиф, в приемную «Скорой помощи».
— Все сделаю. Жди. Ты Надежде Владимировне позвони, — напомнил он.
Это было труднее. Сил на этот разговор у меня не было. Но я позвонила маме и, стараясь быть максимально спокойной и убедительной, рассказала ей про Макса и еле уговорила не приезжать прямо сию минуту, нагрузив срочными поручениями. Пусть займется конкретным делом, это ее мобилизует и не даст паниковать.
А у меня дела. И я отправилась искать Берестова.
Он был в палате один, вторая койка пустовала. И спал. Бледный, с ввалившимися щеками, с заострившимися чертами лица, отчего казался резко похудевшим. Я стояла, смотрела на него и не знала, где можно найти такие слова, чтобы выразить свою благодарность этому мужчине.
Он даже не знал о существовании моего сына, для него это посторонний, чужой мальчик, и я посторонняя женщина, к тому же отказавшая ему в продолжении интимных отношений. Но он, не задавая никаких вопросов, пришел и спас этого ребенка. Меня спас! Две жизни! Я не знаю и знать не хочу, и думать не буду, что бы случилось со мной, если бы Максим погиб. Но то, что я бы не жила больше, это точно! И совсем не в физическом смысле.
И я смотрела на него, спящего своего спасителя, и отчетливо понимала, что мой долг ему огромен, значительно выше и больше, чем можно представить, и что суетно-житейская ерунда, казавшаяся мне еще вчера такой важной и непреодолимой, оказалась просто мутной пеной налета на прошлом!
Ничто не имеет значения! Все такая тупая, бестолковая человеческая глупость! Я чуть не потеряла сегодня сына! И на фоне этого факта хрень, которой мы забиваем свои головы, видится в истинном свете: суетливой ничтожностью нашего эго, которое убивает, уничтожает в нас все самое главное и важное, и единственно ценное!
Я осторожно села на край кровати, наклонилась и поцеловала его в холодные губы. Берестов вздохнул и с трудом открыл глаза.
— У меня начались эротические видения? — тихим, немного севшим голосом спросил он с видимым усилием.