Художник зыбкого мира

– Да. Думать об этом тяжко. Но ведь Кэндзи, как и многие другие, храбро встретил свою смерть.
Какое-то время мой зять молча смотрел на меня, и я в очередной раз поразился, каким застывшим, совершенно неподвижным, мертвым у него порой становится лицо; с ним довольно часто такое случается, но я никак не могу к этому привыкнуть. Хотя в глазах Суйти в такие моменты никакой злобы не видно, но поскольку зять мой – человек физически очень сильный, с довольно резкими и грубыми чертами лица, то при желании даже в самом невинном его взгляде можно обнаружить затаенный гнев или злобу.
– Похоже, конца не будет похоронам таких храбрецов, – сказал он с горечью. – Половина ребят, закончивших школу в одном году со мной, погибли геройской смертью. И все – из-за какой-то ерунды, хотя причину своей гибели никому из них узнать было не суждено. А знаете, отец, что больше всего меня бесит?
– Что, Суйти?
– Где сейчас те, кто посылал таких мальчишек, как Кэндзи, храбро встречать свою смерть? Ведь эти люди и по сей день живы. И даже отлично преуспевают. И многие – те самые, которые и привели нас к катастрофе, – процветают лучше прежнего, ибо сумели выслужиться перед американцами. А таких, как Кэндзи, мы теперь вынуждены оплакивать. Вот что меня бесит. Храбрые молодые люди бессмысленно погибают, а настоящие преступники живут себе как ни в чем не бывало. И очень боятся выдать себя, показать свое истинное нутро, признать свою ответственность. – И я уверен, именно в этот момент он вновь отвернулся и сказал, глядя в темноту: – По-моему, это самая большая трусость на свете!
Я был совершенно измотан похоронами и поминками, иначе я, возможно, нашел бы, что возразить ему. Но в тот момент, решив, что у нас еще будет возможность поговорить на эту тему, я поспешил перевести разговор на другое. Мы еще долго стояли рядом, глядя в темный ночной сад, и я расспрашивал Суйти о его работе, об Итиро. После возвращения Суйти с войны нам почти не доводилось встречаться, и в тот день я впервые так подробно беседовал со своим зятем, который, как оказалось, за эти годы сильно изменился и был настолько переполнен горечью, что мне приходилось заново привыкать к нему. В тот вечер меня несколько удивила его новая манера речи – ни малейшего следа не осталось от некоторой скованности, свойственной ему до ухода на фронт. Впрочем, это я отнес на счет сильного потрясения, вызванного похоронами и вообще его военным опытом – поистине ужасным, как намекнула Сэцуко.
Но, как оказалось впоследствии, настроение, в котором пребывал в тот вечер Суйти, оказалось вполне для него типичным в те дни. Вежливый, скромный молодой человек, который за два года до войны женился на Сэцуко, претерпел поистине невероятную трансформацию. Ужасно, конечно, что так много сверстников Суйти погибло, но все же откуда в нем столько горечи, столько неприязни по отношению к старшему поколению? В теперешних взглядах Суйти отчетливо ощущается жесткость, граничащая со злобой, и это меня очень тревожит – особенно с тех пор, как его взгляды стали оказывать столь сильное влияние на Сэцуко.
Впрочем, трансформация, произошедшая с моим зятем, – явление в наши дни отнюдь не уникальное. Я замечаю это повсеместно; в характере всего младшего поколения произошли серьезные перемены, и не все из них мне до конца понятны, однако некоторые аспекты поведения молодежи не могут не вызывать беспокойства. Например, буквально вчера вечером в заведении госпожи Каваками я случайно услышал, как человек, сидевший за стойкой бара недалеко от меня, рассказывал:
– Я слышал, этого идиота пришлось отправить в больницу. Несколько сломанных ребер и сотрясение мозга.
– Это Хираяма-бой так пострадал, да? – участливо спросила госпожа Каваками.
– Ах, так его, значит, зовут Хираяма! Тот, что вечно слонялся тут и выкрикивал всякие дурацкие лозунги. Кто-то должен был заставить его прекратить. И похоже, вчера вечером его избили уже не в первый раз. Стыдно так разделаться с дурачком, что бы он там ни орал!
Тут я не выдержал, повернулся к этому незнакомцу и спросил:
 
– Простите, вы, кажется, сказали, что Хираяма-бой избит? А из-за чего, собственно?
– По-моему, из-за того, что он все время распевал одну и ту же старую военную песню и выкрикивал какие-то допотопные милитаристские лозунги.
– Но он только это и умеет! – воскликнул я. – Он и знает-то всего две-три песни, которым его кто-то специально научил.
Мужчина пожал плечами:
– Я согласен, какой смысл избивать безмозглого идиота? Это просто бессердечно. Но ваш Хираяма-бой упорно продолжал торчать на мосту Каябаси, а вы и сами знаете, как там неспокойно после наступления темноты. Уселся на столбик ограды и битый час, наверно, распевал эту свою песню и орал лозунги. Его отлично было слышно в баре напротив. И, видимо, кому-то это изрядно надоело.
– Но бить-то зачем? – возмутилась госпожа Каваками. – Он ведь и мухи не обидит!
– Знаете, надо бы кому-то научить его петь новые песенки, – предложил ее собеседник, прихлебывая из стакана, – иначе его снова изобьют, если он по-прежнему будет тут слоняться, распевая всякое замшелое старье.
Мы все еще зовем его Хираяма-бой, хотя сейчас ему уже лет пятьдесят. С другой стороны, у него ведь действительно умственное развитие ребенка. Хираяма-его настоящая фамилия, и родители у него когда-то были, но, сколько я его помню, заботились о нем монахини из католической миссии. В период процветания нашего «веселого квартала» Хираяма-бой вечно сидел у входа в «Миги-Хидари» или в какое-нибудь соседнее заведение и был, как справедливо заметила госпожа Каваками, совершенно безвредным. А в довоенные годы и во время войны он даже стал пользоваться популярностью, исполняя свои песенки и смешно подражая патриотическим речам различных ораторов.
Кто научил его этому, я не знаю. Он знал всего две или три песни и из каждой помнил не больше одного куплета. Впрочем, голосом он обладал весьма звучным. А еще он развлекал зрителей тем, что, встав в горделивую позу, подбоченившись и глядя в небеса, выкрикивал: «Эта деревня также обязана принести свою жертву во имя императора! И возможно, кто-то во имя этого жизнь положит, зато другие вернутся со славой и встретят рассвет новой жизни!» – в общем, что-то в этом роде. И люди, помнится, говорили: «Наш Хираяма-бой, конечно, с приветом, но самую суть уловил правильно! Он – истинный японец!» Я часто видел, как люди останавливались и давали ему деньги или покупали что-нибудь из еды, и в такие моменты на лице идиота расцветала счастливая улыбка. Понятно, из-за такого успеха Хираяма-бой и зациклился на своих патриотических песнях.
Кроме того, раньше люди убогие или слабоумные ни у кого особого раздражения не вызывали. Что же случилось с людьми, если им вдруг захотелось избивать слабоумного? Ну, может, кому-то не нравились его песни и дурацкие выкрики, но ведь по большей части это были те же самые люди, которые совсем недавно гладили его по головке, угощали лакомствами и всячески поощряли, вдалбливая в его башку эти крохи.
Впрочем, я уже говорил: у нас в стране сейчас царят иные настроения, и, наверное, Суйти в своем отношении к происходящему отнюдь не одинок. Возможно, я не совсем справедлив, наделяя и Миякэ тем же скептицизмом, однако если при нынешнем положении дел внимательно слушать все, что вам говорят другие, то всегда можно уловить в их речах оттенок горечи. Во всяком случае, я точно знаю: Миякэ действительно сказал мне нечто подобное тем словам, которые я привел выше; возможно, все, кто относится к поколению Миякэ и Суйти, думают и говорят теперь примерно одинаково.
Я уже упоминал, кажется, что вчера предпринял поездку на южную окраину города, в район Аракава. Там как раз конечная остановка городского трамвая, и многих удивляет, зачем было тянуть линию так далеко. Аракава действительно на город совершенно не похожа – с ее чисто выметенными улицами и богатыми особняками, построенными на больших участках далеко от соседских домов; с ее рядами кленовых деревьев вдоль тротуаров; с тем ощущением вольного пространства, которое свойственно скорее сельской местности. Но, на мой взгляд, наши власти поступили совершенно правильно: жителям города только на пользу, если они могут с легкостью добраться на трамвае до тихих, малолюдных окраин. У нас далеко не всегда имелись подобные удобства, и я хорошо помню ощущение, будто ты стиснут со всех сторон, возникающее в большом городе, особенно в летнюю жару.