Художник зыбкого мира

Помнится, я некоторое время молчал. Видимо, где-то в это время я встал, потому что помню, что когда заговорил, то стоял спиной к двери, ведущей на веранду, и обращался к Синтаро через всю комнату.
– Так ты хочешь, – сказал я наконец, – чтобы я написал в твою комиссию письмо, которое как бы освобождало тебя от всякого влияния с моей стороны? Ты ведь об этом, в сущности, речь ведешь, верно?
– Ничего подобного, сэнсэй! Вы все неправильно поняли! Я по-прежнему горжусь тем, что меня считают вашим учеником. Просто если бы удалось заверить комиссию, что в вопросе об издании плакатов, посвященных войне с Китаем…
Синтаро снова запнулся. Я немного раздвинул двери на веранду, и ледяной воздух тут же устремился в эту щель, но мне было все равно. Я смотрел в сад, на медленное кружение снежных хлопьев.
– Синтаро, – сказал я, – а почему бы тебе просто не принять собственное прошлое? Ты ведь в свое время немало выиграл, заслужив теми своими плакатами почет, уважение и множество похвал. Возможно, в мире теперь несколько иное мнение о твоих тогдашних работах, но лгать о себе все же не стоит.
– Это верно, сэнсэй, – сказал Синтаро. – Я отлично вас понимаю. Но в данном случае я был бы в высшей степени вам благодарен, если бы вы все же написали в комиссию по поводу этих плакатов. Вот, у меня с собой фамилия и адрес председателя комиссии.
– Синтаро, пожалуйста, послушай меня…
– Сэнсэй, я очень вас уважаю и всегда благодарен за советы и науку, но поймите, мне еще работать и работать. Это прекрасно, предаваться размышлениям и философствовать, когда ты на пенсии. Но я-то пока вынужден существовать в трудовом мире и кое о чем должен позаботиться, если хочу получить место, которое, кстати, по всем прочим показателям и так уже почти мое. Умоляю вас, сэнсэй, пожалуйста, войдите в мое положение!
Я не ответил, продолжая смотреть, как снег падает на ветви деревьев в моем саду. Не оборачиваясь, я услышал, что Синтаро встал.
– Вот имя и адрес, сэнсэй. Если можно, я оставлю это здесь. Я буду невероятно вам благодарен, если вы еще раз обдумаете мою просьбу, когда у вас найдется минутка свободного времени.
Последовала пауза – я полагаю, он еще надеялся, что я обернусь и позволю ему уйти, сохранив хоть какое-то достоинство. Но я продолжал смотреть в сад. Снег хоть и шел все время, но успел лишь слегка запорошить кусты, а стоило чуть дохнуть ветерку, и вовсе почти весь осыпался с ветки клена за окном. Лишь на каменном столбе с фонарем у задней стены сада красовалась пышная снежная шапка.
Я услышал, как Синтаро еще раз извинился и вышел из комнаты.
Со стороны может, наверное, показаться, что я был излишне неуступчив в разговоре с Синтаро. Но если знать, какие события предшествовали этому визиту, легко можно представить себе, почему я столь неприязненно отнесся к его попыткам уклониться от ответственности за прошлое. Ведь Синтаро явился ко мне всего через несколько дней после «миаи» Норико.
Переговоры относительно предполагаемого брака Норико с Таро Сайто тянулись всю осень, но продвигались довольно успешно; в октябре состоялся обмен фотографиями, и вскоре господин Кио, наш посредник, принес нам приятное известие: молодой человек прямо-таки мечтает познакомиться со своей будущей невестой. Норико, естественно, тут же устроила целое представление, заявляя, что ей надо еще подумать, хотя всем было уже совершенно ясно: дочери моей уже двадцать шесть, а потому вряд ли она так просто откажется от брака с Таро Сайто.
Так что я уведомил господина Кио, что мы охотно принимаем предложение устроить «миаи», то есть смотрины. Вскоре были согласованы и дата – один из дней ноября, – и место встречи: отель «Касуга-Парк». Сейчас – и вы, возможно, согласитесь со мной – этот отель имеет несколько вульгарный облик, и меня подобный выбор даже немного расстроил. Но господин Кио заверил нас, что закажет отдельный кабинет, и намекнул, что семейству Сайто очень нравится тамошняя кухня, и я в итоге дал свое согласие, хотя и без особого энтузиазма.
 
Господин Кио также предупредил нас, что может получиться большой «перевес» членов семьи будущего жениха – во всяком случае, собирался прийти и его младший брат, а не только родители, – и посоветовал нам с Норико тоже взять с собой кого-нибудь из родственников или близких друзей для дополнительной, так сказать, поддержки. Но Сэцуко жила далеко, а больше никого, чтобы попросить присутствовать на «миаи», у нас не было. Видимо, именно ощущение того, что мы можем оказаться в невыигрышном положении, вдобавок к неудачному, с нашей точки зрения, выбору места, и заставило Норико нервничать больше обычного. Короче говоря, эти несколько недель перед смотринами оказались для нас достаточно трудными.
Часто, едва вернувшись с работы, Норико с раздражением спрашивала: «Ну, и чем ты тут целый день занимался, папа? Как всегда, наверное, бродил по дому и хандрил?» А я вовсе не «бродил и хандрил», а, напротив, прилагал все усилия для того, чтобы брачные переговоры на этот раз закончились успешно. Но, считая, что в столь ответственный период не стоит тревожить Норико подробностями моих действий в данном направлении, я отделывался весьма невнятным рассказом о том, как провел день, тем самым лишь побуждая ее продолжать свои нелепые инсинуации. Теперь-то я понимаю, что зря не обсуждал с ней некоторые вещи открыто, ибо моя уклончивость лишь вызывала у Норико еще большее напряжение. Если бы я был с ней откровеннее, это могло бы, наверное, предотвратить многие неприятные моменты в наших тогдашних отношениях.
Помнится, однажды, когда Норико вернулась с работы домой, я подрезал в саду кустарники. Она вполне вежливо поздоровалась со мной с веранды и исчезла в доме. А через некоторое время, когда я уже сидел на веранде и любовался садом, оценивая результаты своей работы, Норико, успевшая переодеться в кимоно, принесла чай, поставила поднос между нами и тоже села. Стоял один из тех восхитительных дней, которыми была отмечена у нас прошлая осень; сквозь не опавшую еще листву пробивались лучи нежаркого солнца. Норико, проследив за моим взглядом, вдруг сказала:
– Папа, зачем ты так сильно обрезал бамбук? Теперь он выглядит каким-то кривобоким.
– Кривобоким? Ты так думаешь? А по-моему, он вполне ровный. Видишь ли, приходится учитывать, с какой стороны больше молодых побегов.
– Папа, ты, как всегда, суешься не в свое дело! А теперь, небось, и вон тот куст хочешь испортить?
– Испортить? – Я повернулся к дочери. – Ты что этим хочешь сказать? Что все остальное я уже испортил?
– Во всяком случае, азалии так и не сумели оправиться. Вот что значит, папа, когда у человека слишком много свободного времени! Такой человек в итоге всегда начинает совать свой нос в то, что его вмешательства вовсе не требует.
– Извини, Норико, но я что-то не совсем понимаю, о чем ты. Значит, по-твоему, и азалии теперь выглядят кривобокими?
Норико еще раз окинула взглядом сад и вздохнула:
– Тебе следовало оставить все, как было прежде, папа.
– Извини, Норико, но, по-моему, и бамбук, и азалии выглядят сейчас значительно лучше! И никакой «кривобокости», о которой ты толкуешь, я не замечаю.
– Ну что ж, значит, ты, папочка, стал плохо видеть. Или у тебя просто вкус испортился.
– У меня испортился вкус? Так, это уже любопытно. Ты знаешь, Норико, мало кому приходило в голову ассоциировать понятие «дурной вкус» с моим именем.
– И все равно, папа, – устало сказала она, – этот бамбук выглядит совершенно кривобоким. Ты испортил весь вид: куда лучше было, когда побеги бамбука переплетались с нависающими ветвями дерева.
Какое-то время я молча созерцал содеянное мною и наконец сказал, кивая в такт собственным словам:
– Да, возможно, тебе, Норико, это видится именно так. Ты ведь всегда была лишена художественного чутья. Как и Сэцуко. Вот Кэндзи – дело другое, а вы, девочки, похожи на вашу маму. Помнится, она, бывало, отпускала такие же нелепые замечания.
– А ты, папа, что, считаешь себя таким большим специалистом по обрезке кустарников? Вот не знала! Извини.