Идол липовый, слегка говорящий

– А что, не нравится?
– Не сказать, чтобы очень. Сюжет, правда, захватывающий, но скажу как профессионал: история отработана не до конца, – съехидничал Саша.
Иннокентий снова глубоко затянулся. Выпустил дым и внимательно рассмотрел его.
– Вот чему я тебя, наверное, никогда не научу, так это слушать, – сказал он. – Вечно вы, современные, куда-то торопитесь, выпучив глаза. Вот сказать всякую фигню у вас еще есть время, а подумать над сказанным – уже не находится. От этого и все ваши беды.
Такое категоричное определение первопричины бед показалось Саше откровенно притянутым за уши. Но сообщать это немедленно он не стал. Задумался над сказанным, как было велено.
Вокруг смеркалось. Отчетливо потрескивали и дымились угли небольшого костерка, на котором они только что варили кашу. Громко шумели высокие строевые сосны вокруг, словно переговаривались между собой и с ветром. А еще говорят, что в лесу тихо, помнится, подумал Саша тогда. Нет, не тихо, просто спокойно…
– Да уж, здесь, у вас, торопиться некуда, – заметил он через некоторое время.
Иннокентий покивал папиросой:
– А у вас? Торопиться, мил друг, вообще некуда. Вся штука в том, что торопиться в принципе некуда. Только это нужно понять, а понять – сложно. Гораздо проще этого не понимать и гоняться вприпрыжку за минутной стрелкой, постоянно напоминая себе, что время уходит. Это проще. Наполняет жизнь содержанием за отсутствием смысла, так сказать…
– А разве время не уходит? – спросил Саша.
– Нет, не уходит. Оно течет. Когда ты сидишь на берегу реки, ты же понимаешь, что река как раз никуда не уходит. Течет. Просто твой взгляд зависит от того, в какой точке берега ты находишься. Ну ладно, слушай дальше… Так вот, годам к тридцати этот обычный человек задумался о смерти. Прищемило его вдруг этим вопросом, как ноготь дверью. Задумался он. Вот, думает, сын растет, жена стареет, да и сам он к четвертому десятку близится. Еще один тридцатник отмотает и – каюк, сколотят ему деревянную телогреечку и понесут из дома вперед ногами. Известно, в Острожине мужики подолгу не живут, слишком много всякой дряни хлещут. А что потом? И есть ли после смерти это самое «потом»?
– Тогда ему в церковь нужно было, – сказал Саша.
– Церковь закрытой стояла, это еще при коммунистах было, – ответил Иннокентий. – И кстати, если разобраться, церковь ведь тоже ничего не обещает, только предлагает версии и гипотезы. А его, я же говорю, прищемило. Вынь да положь ему немедленные ответы. Как, что и почему без всяких сослагательных наклонений, да… Вот пошел он тогда в огород, вырыл себе могилу и лег в нее. Глазки закрыл, ручки сложил на груди, представил, что уже умер. И лежит, представляет.
Жена вечером с работы возвращается, сына спрашивает, где батька, мол? Тот отвечает по-простому – с обеда еще в могиле лежит. Жена так и села на пол. Потом встала, конечно. Да еще как встала – вскочила! Женщина она была бойкая, нравная, мужа гонять давно привыкла. Вылезай, кричит, пока за волосья не вытащила. А тот лежит. Что делать? Вытащить-то она его не может, телом не крепкая, не потянет крупного мужика. Схватила ведро с водой и давай поливать сверху. А тот лежит. Говорит себе, что это осенние дожди начались и могилу подтапливают. Мокро, неуютно, но лежать надо, покойники погоду не выбирают.
И дальше лежит. Ох, и свирепствовала же она над его могилой! И землей кидалась, и дрыном шевелила, и жидкостями от садовых вредителей поливала, чуть на самом деле не уходила мужика. А он лежит, молчит, как покойник…
Иннокентий замолчал, достал другую папиросу, снова закутался густым дымом.
Крутил головой, вспоминая. Усмехался про себя. Повел глазами, заметил какую-то птицу на ветке, строго посмотрел на нее. Птица поняла: надсаживаясь и хлопая крыльями, притащила ему кедровую шишку. Иннокентий начал неторопливо вылущивать орехи.
– Хочешь? – предложил он.
– Нет… А что дальше? – спросил Саша.
– Дальше? Вылез, конечно. Перекусил, оправился, переночевал дома и опять в могилу. Доски только подстелил для тепла, сказал – каждый покойник имеет право на свои доски. Жена – снова в крик. А он лежит. Спокойно так, в могиле-то чего беспокоиться, отбеспокоился уже свое, понятное дело.
 
– А жена? – поинтересовался Саша.
– Нервничала, понятное дело. И к участковому бегала, и к начальству на лесопилку. Ну, приходили к нему и начальство, и участковый, ругались сверху, грозились привлечь. Сами понимали, как все это выглядит, ухмылялись в кулак. А он лежит. Жена даже в горсовет бегала, жаловалась зампредисполкому. Та, тоже женщина, отвечает: на что жалуешься, мол, сама подумай? Вот если бы мой алкоголик сам в могилу лег, я бы его еще и землей сверху присыпала, да. Ты, мол, бабочка, подожди маленько, осень начнется, дожди зарядят, сам вылезет как миленький. Мужикам, мол, всегда всякая дурь в голову приходит, они такие, а женская доля – очередную блажь переждать и дальше крепить семейную ячейку общества ударным трудом на благо Родины…
В общем, неделю он так пролежал, даже на работу не ходил. Потом – опять пошел. Но утром и вечером – вынь да положь, по полчаса должен отлежать в могиле, иначе – никакого настроения на жизнь, говорит. Оттуда, значит, из ямы, все видится по-другому, в правильном свете. Только в могиле, значит, и понимаешь, что такое жизнь. Смеялись над ним…
Так и пошло. Потом он домик над могилой сделал, склеп, гроб сколотил под свой рост, с удобствами лежал. И все заметили две вещи. Во-первых, с тех пор не брала его никакая простуда, привык лежать на морозе на голых досках. Во-вторых, изменился он, даже внешне, помолодел словно. Выпивать начал не в пример меньше. А уж спокойный стал…
Иннокентий снова замолчал, поковырялся веткой в углях костра.
– А дальше что с ним было? – спросил Саша.
– Дальше? Жизнь была. Нелегкая в общем. В начале 80-х жена умерла от рака. Быстро сгорела, истаяла за полгода, как свечка. В конце 80-х сын в Афганистане погиб. Он у него закончил военное училище, офицером был, сам в Афганистан напросился, за чинами и военными надбавками… А мужик с тех пор бобылем живет. Да ты его знаешь, видел, это я тебе про Демьяна рассказывал.
– Демьян? – удивился Саша. – А как же он на заимке оказался? Ты же сказал, он в Острожине жил, там себе могилу выкопал. Как же он от родной могилы сбежал?
– А это уже другая история…
– Понятно, – сказал Саша. – Мне только одно не понятно, как он стал людоедом?
– Людоедом? – искренне удивился Иннокентий.
– Ну да. Я понимаю, от могилы до людоедства не так уж и далеко, но все-таки путь-дорога, как говорится.
– Да с чего ты взял, что он людоед? Он, между прочим, вообще почти вегетарианец. Мясо ест один-два раза в неделю.
– Человечину? – уточнил Саша.
– Далась тебе эта человечина, – проворчал Иннокентий.
– Мне – не далась. Это он ее в штях употребляет.
– Ну, пошутил он, пошутил, – сказал Иннокентий. – Неужели до сих пор непонятно? У него такое чувство юмора. Своеобразное.
Саша помолчал немного.
– Да, я заметил, здесь у многих своеобразное чувство юмора, – сдержанно сказал он.
– Просто он не может подолгу общаться с людьми, – объяснил Иннокентий. – Устает быстро от людей, такой характер. Вот и выдумывает всякие байки, чтоб гости дорогие не считали себя обязанными задержаться.
С вами он еще слегка пошутил, штями не угощал. А тут как-то трое к нему заходили, так он и угостил их от всей души. А в чугунок подложил зубные коронки россыпью и даже целую вставную челюсть в сборе.
– Ну и как? – заинтересовался Саша.
– Как и предполагалось. Когда зубные коронки начали позвякивать в ложках, гости насторожились. Ну а когда кто-то ложкой извлек из тарелки человеческую челюсть, помчались от него как ошпаренные. Сколько километров пути заблевали по дороге – не сосчитать…
Иннокентий мечтательно улыбнулся этим светлым воспоминаниям.
– Мне удивительно только одно, – язвительно сказал Саша. – Как он с таким тонко развитым чувством юмора дожил до своих преклонных пятидесяти пяти лет без намека на инвалидность или хотя бы телесные увечья?