Найти Элизабет

Я тепло одета. На мне замшевое полупальто, а под ним вязаный пуловер и шерстяное платье, но я все равно мерзну. Прохожу мимо «Кэрроуз» и вижу свое отражение в витрине. Спина сгорблена, я похожа на миссис Тигги-Мигл без «шпилек»  [2]. На ходу проверяю ручки в сумочке и бумагу в карманах. Быстрая проверка каждые несколько шагов. Самое важное – всё-всё записывать. На какое-то мгновение я забываю, что нужно записать, но сам путь, по которому я иду, напоминает мне об этом. Прохожу мимо последних сборных домов, которые были выкрашены владельцем в тошнотворный желто-зеленый цвет. (Элизабет смеется над этим уродством и говорит, что если бы нашла керамическую копию такого дома, то она бы точно стоила целое состояние.) Затем иду мимо заднего двора отеля, где дорога скользкая и грязная. (Элизабет утверждает, что сюда выплескивают заварку из чайников, остающуюся после завтрака.) Далее прохожу под красивой акацией, протянувшей наружу ветви из палисадника, усеянного улитками. (Элизабет каждый год подстригает ветки, но улитки все равно падают.)
Дом Элизабет белый. В нем окна с двойными стеклами. Тюлевые занавески на них как будто говорят, что это дом пенсионерки, хотя я вряд ли смею ее критиковать, потому что тоже пенсионерка. Дом был построен сразу после войны, и эта часть улицы, где стоят новые дома, и стена сада не перестраивались. Первый владелец залил по верху стены цементом цветные камешки, и никто никогда их не убирал. Элизабет и в голову не пришло бы сбивать эти камни. В детстве мне очень хотелось узнать про эти дома. Особенно про эту стену с камешками.
Нажимаю на дверной звонок. «Звук его эхом отдается в пустом доме». Не помню, откуда эта цитата, но ведь это чистая правда, звонок действительно эхом отдается в доме, верно? И не важно, пустой он или нет. Я жду, а сама при этом глубоко засовываю руку в один из заполненных землей бочонков, что стоит возле крыльца. Обычно они полны цветов, но сейчас в них не видно ни единого стебелька. Должно быть, в этом году Элизабет забыла высадить сюда луковицы. Быстро вытаскиваю руку из земли. Не могу понять, что она там делала. Что я там искала – луковицы или что-то другое?
Смотрю на дверь и думаю, сколько же времени уже жду. Пять минут? Десять? Смотрю на часы, но не могу вспомнить. Время теперь для меня как резина. Снова звоню в звонок. Тщательно фиксирую время звонка на листочке бумаги, затем смотрю на секундную стрелку. Через пять минут делаю запись: «Элизабет дома нет. Собираюсь уходить». Может быть, она уехала отдыхать, как кто-то предположил? Или погостить к сыну? Но в таком случае я бы это записала, я уверена. У меня есть старые записи подобного рода. Эти крошечные обрывки новостей, которые можно обсудить, а также непосредственно сведения для меня. «Знаешь, Элизабет уехала на юг Франции…» Так я могла бы сказать Хелен. Или – «Элизабет уехала погостить к сыну». Такое я могла бы сказать Карле. Сведения такого рода очень для меня ценны. Например, раньше Хелен задерживалась на тридцать секунд дольше, чтобы выслушать, что я скажу.
Поэтому я знаю, что на этот раз ничего не забуду. Элизабет исчезла. Но покамест все, что я установила, все, что доказала, – это что в данную минуту ее нет дома.
Пока я стояла у ворот, мне в голову пришла одна мысль, и я оборачиваюсь, чтобы посмотреть в окно. Прижав нос к холодному стеклу и приставив к вискам ладони, заглядываю внутрь сквозь тюлевые занавески. Они придают комнате призрачный вид, но я в состоянии разглядеть пустые кресла и пухлые взбитые подушки. Книги аккуратно расставлены по полкам, а коллекция майолики выстроена в ряд на каминной полке. «Как знать, – говорит Элизабет, посмеявшись над моей реакцией на уродливый, весь в прожилках, глиняный лист, или омерзительную рыбью чешую, или иное ее «сокровище», – вдруг в один прекрасный день какая-нибудь из них будет стоить целое состояние». Она, конечно, не слишком хорошо видит эти вещи, лишь расплывчатые пятна красок, но ей нравится прикасаться к ним, нравятся тактильные ощущения. Рельефные изображения насекомых и животных. Можно провести пальцем по их контурам в тех местах, где те выступают на поверхности. Глазурь почти такая же гладкая, как лягушачья кожа, и скользкая, как угорь. Элизабет живет в надежде найти какую-нибудь настоящую редкость. И обещание денег – единственная причина, почему сын разрешает хранить эти вещицы. Иначе они без лишнего слова оказались бы в мусорном ведре.
 
Достаю толстую шариковую ручку и ярко-желтый листок бумаги. «Очень аккуратно», – пишу я. Элизабет дома нет, свет выключен. Начинаю пятиться назад и попадаю ногой в клумбу. Нога оставляет в земле хорошо различимый отпечаток ботинка. Как хорошо, что я не замыслила ничего преступного. Осторожно обхожу клумбу и направляюсь к боковой стене дома. Заглядываю в окно кухни. Здесь нет занавесок, и поэтому я отлично вижу сияющую мойку и девственно чистую поверхность деревянной столешницы. «Еды в кухне нет», – записываю я. Ни хлеба, ни яблок. Нет свежевымытой посуды. Это немного, но уже что-то.
Возвращаюсь домой через парк. Дождя нет, так что я с удовольствием дышу свежим воздухом. Приятно хрустит под ногами подмерзшая трава. Где-то по другую сторону эстрады для оркестра находится склон, похожий на воронку метеорита, где полно цветов и скамеек. Это работа Хелен. Это был один из ее первых больших заказов, и, хотя в моей голове не отложилось мелких подробностей строительства, мне запомнилось, что для этого прошлось вывезти отсюда много тонн земли. Получилась своего рода ловушка для солнца. И теперь там растут даже тропические цветы. Хелен всегда умела ухаживать за растениями. И она точно знает, в каком месте лучше всего посадить кабачки. Нужно будет обязательно спросить ее об этом, когда я увижу ее в следующий раз.
Я хожу мимо эстрады вот уже семьдесят с лишним лет. Когда-то здесь ходили мы с сестрой, когда отправлялись в кино. В годы войны на этом месте исполняли музыку, чтобы поднять людям настроение. Повсюду расставляли шезлонги, и в них рассаживались мужчины в форме цвета хаки, и на фоне свежей сочной травы эта форма казалась грязным пятном. Сьюки всегда останавливалась – послушать музыку, которую играл оркестр, и улыбнуться солдатам. У нее всегда оказывались среди них пара-тройка приятелей, знакомых по танцам в павильоне. Я же металась взад и вперед между ней и воротами, сгорая от желания поскорее попасть в город. Мне тогда очень хотелось увидеть фильм. Вот бы мне сейчас бегать так, как тогда… Увы, боюсь, что не получится.
На лестнице, что ведет из парка, я останавливаюсь, чтобы оглянуться. Небо потемнело. Посреди травы на коленях торчит какая-то фигура. Мальчишка, стоя на эстраде, зовет кого-то, и его голос заставляет меня поторопиться, бегом броситься в сторону улицы. На третьей ступеньке лежит блестящий камешек. Я поскальзываюсь. Тщетно пытаюсь ухватиться за поручни. Мои ногти царапают кирпичную стену. Сумочка раскачивается, утягивая меня за собой. Я тяжело падаю на бок. Боль в руке заставляет меня крепко стиснуть зубы. Чувствую, что кровь, как бешеная, вспенилась в жилах, и мне кажется, что она будто не знает или забыла, куда ей нужно. Ловлю себя на том, что смотрю по сторонам, широко раскрыв глаза. Слезы постепенно высыхают.
Шок медленно ослабевает, но я слишком слаба, чтобы сразу подняться. Поэтому перекатываюсь на другой бок и минуту собираюсь с силами. Вижу ржавую нижнюю часть перил, а под ржавчиной – старую, грязную краску. В морщинках моей ладони собралась грязь; правда, я не могу понять, откуда она взялась. Острые ребра ступеней больно впиваются мне в спину. Я все-таки упала. Эти ступеньки всегда внушали мне беспокойство. Я не ударилась головой, зато изрядно приложилась боком и локтем, и завтра на моем теле точно будут синяки. Я чувствую, как они наливаются под кожей, оставляя на ней следы, похожие на сок черной смородины. Помню, с каким удовольствием в детстве я рассматривала на себе синяки. Черные и синие, формой напоминавшие облака. Я всегда обнаруживала их на бедрах, поскольку именно этой частью тела натыкалась на мебель, или фиолетовые пятна на ногтях, если вдруг прищемляла пальцы. Однажды моя подружка Одри, дурачась, чуть не свалилась с обрыва Ист-Клифф, и у меня после этого долго оставалась на груди темная полоса, – в том месте, где я прижималась к перилам, когда вцепилась ей в руку. А после этого у меня снова появились синяки, но их оставила мне та сумасшедшая, что гналась за мной до самого дома.