Дева в голубом
Архивы поведали мне немало: количество детей в среднем на семью: возраст, в котором мои отдаленные предки вступали в брак — обычно до 25 лет; профессия мужчин — фермеры, учителя, владельцы постоялых дворов, часовщики-гравировщики. Многие умирали в младенчестве. Скажем, я отыскала некую Сюзанну Турнье, родившую между 1751 и 1765 годами восемь детей, пять из которых не дожили и до одного месяца. Она умерла при родах последнего ребенка. Мне повезло — у меня самой дети не умирали и я не явилась причиной смерти матери.
Обнаружились и иные указатели. Скажем, открыто зафиксировано множество случаев незаконнорожденности и кровосмесительства. «Вот тебе и кальвинистская этика», — подумала я, но в душе меня покоробило, что в официальных документах засвидетельствовано, что в 1796 году Юдифь Турнье родила сына от своего отца Жана. В других записях прямо говорилось, что этот ребенок, и другой, и третий — незаконнорожденные.
Удивительно видеть, что нынешние имена, оказывается, были в ходу столько лет назад. Среди других, в том числе и заимствованных по гугенотской традиции из Ветхого Завета (Даниил, Авраам, даже Ной), мне бросилось в глаза, что дочерей чаще всего называли Анной и Сюзанной, позже — Руфью и Юдифью, но Изабель и Мари встретились лишь по разу.
Когда я поинтересовалась документами, относящимися к более ранним временам, заведующая адресовала меня к архивам, хранящимся в Берне и Поррантрюи, посоветовав предварительно созвониться с ними. Я с благодарностью записала имена и номера телефонов, улыбнувшись про себя: наверняка эта женщина поразилась бы моему мгновенному броску в Севен и достигнутым там успехам. В этой стране на удачу не полагаются — результат дают упорная работа и тщательное планирование.
Я зашла в ближайшее кафе и принялась прикидывать дальнейшие шаги. Принесли кофе, несколько кусочков сахара, квадратную плитку шоколада на блюдечке, ложку, салфетку. Я внимательно оглядела композицию; она напомнила мне архив, откуда я только что вышла: четко зафиксированные факты и столь же четкий почерк. Работать с такими бумагами, конечно, легче, но нет в них обаяния и живой непосредственности французских архивов. Они походят на самих французов: раздражает их невнимание к иностранцам, но в конце концов находишь их людьми в высшей степени интересными. Достучаться до них нелегко, но чем больше усилий прилагаешь, тем богаче урожай.
Когда я вернулась домой, Якоб сидел за пианино и наигрывал что-то медленное и грустное. Я прилегла на диван и закрыла глаза. Музыка была размеренная, мелодия ясная и четкая, звуки извлекаются словно с помощью иглы. Мне вспомнился Жан Поль.
Я едва не задремала и открыла глаза, лишь когда музыка оборвалась. Кузен смотрел прямо на меня.
— Шуберт, — сказал он.
— Очень красиво.
— Ну что, нашла, что искала?
— Не совсем. Могу я вас попросить сделать несколько звонков?
— Естественно. А я тут соображал, что тебе могло бы показаться интересным. То, что связано с историей семьи. Есть тут неподалеку место, где когда-то была мельница, принадлежавшая Турнье. Сейчас там ресторан, пиццерия, которой владеют итальянцы, а раньше, в девятнадцатом веке, был постоялый двор Турнье. Еще в километре от Мутье, в сторону Гран-Валь, имеется ферма. В том, что она принадлежала Турнье, на все сто процентов уверенным быть нельзя, но по семейному преданию — так. В любом случае любопытное местечко благодаря старому дымоходу. Судя по всему, это один из первых домов во всей долине, где был дымоход.
— А что, разве не все жилища снабжены дымоходами?
— Сейчас — да, но раньше это была большая редкость. А в этом районе так и вообще не знали, что такое дымоход.
— И как же справлялись с дымом?
— В домах был фальшивый потолок и дым скапливался между ним и крышей. Фермеры коптили там мясо.
Честно говоря, это трудно укладывалось в голове.
— Так ведь все равно в домах должно быть полно дыма. И грязь повсюду.
— Должно быть, — усмехнулся Якоб. — В Гран-Валь до сих пор есть ферма без дымохода. Я заходил туда — и печка, и потолок над ней совершенно черные от сажи. Но ферма Турнье, если это, конечно, и впрямь их ферма, — дело иное. Там, повторяю, есть нечто вроде дымохода.
— И когда же он был построен?
— Думаю, в семнадцатом веке. Может, в конце шестнадцатого. С тех пор ферма не раз перестраивалась, но дымоход оставался в сохранности. Несколько лет назад эту ферму купило местное историческое общество.
— Стало быть, сейчас она пустует? И можно туда сходить?
— Конечно. Хоть завтра, если погода позволит. Занятия у меня только во второй половине дня. А теперь куда, говоришь, звонить?
Я дала ему номера телефонов, объяснила, что мне надо, и пошла прогуляться. Вообще-то Якоб накануне мне почти все уже показал, но приятно было просто побродить по улицам, когда на тебя никто не глазеет. Я провела здесь всего три дня, а люди уже здороваются первыми; в Лиль-сюр-Тарн и по истечении трех месяцев никто не поклонится. Похоже, люди здесь более воспитанные и менее подозрительные, чем во Франции.
Все же, блуждая по городку, я наткнулась и на кое-что для себя новое. Это была табличка на стене гостиницы, извещающая, что в октябре 1799 года здесь останавливался на ночлег Иоганн Вольфганг Гёте. Мутье упоминается в одном из его писем, где описываются также окружающие его скальные породы, в особенности большое ущелье к востоку от городка. Мутье с этим ночлегом сильно повезло, недаром выгравирована дощечка: событиями история города небогата.
Едва я отошла от гостиницы, как увидела Люсьена. Он приближался ко мне, держа в руках по банке с краской. У меня возникло ощущение, что он уже давно наблюдает за мной, а банки поднял и двинулся с места только сейчас.
— Bonjour, — приветствовала я его.
Он остановился и поставил банки на землю.
— Bonjour.
— Зa va?
— Oui, зa va.
Мы неловко переминались с ноги на ногу. Мне было трудно посмотреть ему прямо в глаза, потому что он не сводил с меня взгляда, словно искал ответ на какой-то невысказанный вопрос. Между тем меньше всего я сейчас нуждалась в его внимании. Ясно, вот что скорее всего его занимает — мой псориаз. Так и вперился в эти проклятые пятна.
— Люсьен, это всего лишь псориаз, болезнь кожи такая, — выпалила я, втайне радуясь, что смогла его смутить. — Впрочем, я ведь вам на днях уже говорила. Так что же вы не сводите глаз?
— Извините. — Он отвернулся. — Видите ли, просто… словом, у меня самого такое время от времени бывает. На руках. Я всегда думал, что это аллергическая реакция на краски.
— Это вы меня извините! — И я действительно почувствовала себя виноватой, а от того, что он по-прежнему меня раздражал, ощущение вины только усиливалось. Порочный круг какой-то.
— А доктору не показывались? — уже помягче спросила я. — Он бы все и объяснил, и прописал что надо. Есть мазь, только, к сожалению, я забыла ее дома.
— Не люблю докторов, — ответил Льюсен. — Они заставляют ощущать себя неполноценным.
— Очень хорошо вас понимаю, — рассмеялась я. — Тем более что здесь, я хочу сказать, во Франции, они слишком много всего прописывают. В одних названиях запутаешься.
— А откуда это у вас? Я имею в виду — псориаз откуда?
— Говорят, последствие стресса. Но мазь помогает. Почему бы вам все же не попросить доктора…
— Элла, как насчет того, чтобы пропустить рюмочку как-нибудь вечером?
Ответила я не сразу. Вообще-то такую инициативу следовало пресечь в зародыше: во-первых, у меня не было никакого желания встречаться с ним, а во-вторых, это неправильно, особенно сейчас. Но мне всегда трудно сказать «нет». Как подумаешь о выражении, которое наверняка появилось бы у него на лице…
— Хорошо, — вымолвила я наконец. — Дня через два, идет? Только, знаете, Люсьен…
Но он выглядел таким счастливым, что я оборвала себя на полуслове.
Ладно, не важно. Договорились, на этой неделе.
Вернувшись домой, я снова застала Якоба за роялем. Увидев меня, он оборвал игру и протянул мне клочок бумаги.