Я думала, я счастливая... (СИ)
— Ольга Ивановна! — бодро отвечала Тамара, — ну, кто вам сказал, что Коля убился? Небольшая авария. Я же вам объясняю, Коля жив, в больнице, но жив и травмы у него не критические.
— Ох, — причитала свекровь, — ох, я знала, добром это не кончится! Грех ведь, Томочка, грех-то какой на нем! Разве так можно было? Вот и поплатился… Говорила я ему… Давай ему позвоним, а? Почему он мне до сих пор сам не позвонил?
— Не может пока. Там же больница. И телефон мог сесть. Я позже всё узнаю. Мы туда съездим. Потом. Когда разрешат. Главное, он жив. Успокойтесь, пожалуйста, Ольга Ивановна!
Рядом на высокой безмолвной ноте плакала Лёля. Тамара разозлилась: почему ей-то всех нужно успокаивать?! Она, что, железная?! Так уже было, когда она выхаживала Ольгу Ивановну после инфаркта. Все вокруг только советы раздавали, а как доходило до дела, даже у Николая появлялись неотложные вопросы. «У тебя это получится лучше, — неизменно слышала Тамара, — ты умеешь всё планировать». Свекровь она любила, и бросить ее, конечно, не смогла. Как и сегодня. А вот Лёлька ее раздражала — что толку слезы лить? Ведет себя, как будто ей пять лет.
— Лёля! — резко сказала Тамара, чуть повернув голову в сторону дочери. — Если ты не в состоянии взять себя в руки, пожалуйста, езжай домой и жди новостей там. Телефон справочной можно найти на сайте. Я не могу утешать сразу всех!
Снова пиликнул телефон. Женя. Удивлен, почему не отвечает. Позже. Ответит ему позже. Она внимательно вглядывалась в лицо Ольги Ивановны, и та, испугавшись Тамариного тона, испуганно притихла: если Томочка уйдет, и она останется здесь одна, то умрет от ужаса точно.
— Ты, мам, всегда, как терминатор! — обозлилась Лёлька. — Ничем тебя не проймешь! Конечно, какое тебе дело до…
Тут Тамара не выдержала и, подскочив, как ужаленная, потащила Лёльку прочь из комнаты.
— Ты соображаешь, что ты несешь? При бабушке?! Ты видишь, что с ней? Сердце у тебя есть? А? Лёлька…
Ольга дернула плечом, вытерла слезы и, шмыгнув распухшим носом, просипела:
— А что, не так что ли? Скажи еще, что боишься за него…
И отвернулась к стене. Тамара вновь подивилась ее черствости. Ни помощи не предлагает, ни поддержки, только злится и требует к себе внимания. Боится ли за Николая? Да. Потому что всё еще родной человек, а это обязывает. Она поморщилась и прикусила губу, в груди закололо. Захотелось всё бросить и снова уехать к морю.
* * *Соня очнулась на полпути к больнице. Она ни на что не жаловалась, только смотрела вокруг расширившимися от страха глазами, не понимая, что с ней. Момента аварии она тоже не запомнила. Мелькнуло что-то красное справа, а потом удар и темнота. Болела голова, ныла кисть руки, которой она успела упереться перед собой, но самые ужасные ощущения были в животе. Ей казалось, она больше не чувствует движений малыша, легких, как трепет ветерка на листьях. Рядом переговаривались врачи, их лица были спокойны и сосредоточенны. Замерев без движения, Соня пыталась поймать их взгляд для того, чтобы убедиться: с ней и ребенком всё в порядке. И тут же, как вспышка: «Коленька! Что с ним?!»
Соня беспокойно заметалась на каталке, и худой мужчина в синей форме, тут же успокаивающе сжал ее руку. Он уговаривал ее не двигаться, задавал какие-то вопросы, но Соня плохо слышала и не понимала, о чем ее пытаются расспросить. Ей рисовались жуткие картины покалеченного и даже мертвого Николая, умершего в ее животе ребенка и полной безнадежности и никчемности дальнейшей жизни. Она крепко зажмурила глаза и попыталась уговорить себя не паниковать, но мрачные картины случившейся катастрофы расцветали всё ярче и ярче. В конце концов, у нее началась истерика, и доктор быстро кивнул фельдшеру вколоть успокоительное.
Дальше ее, как неодушевленный предмет куда-то катили, снова расспрашивали, светились белые лампы, зеленела форма персонала, что-то жужжало, что-то пикало и звенело. Она ощущала холодный гель на животе, чувствовала датчик, скользивший по ее коже, смутно различала лицо молодой девушки в форменной рубашке и штанах. Запомнилась забавная шапочка, на которой были нарисованы мишки, динозавры и коалы. Коалы навеяли мысль об Австралии. Дальше перекинулись на Тимура. Снова вернулись к ее счастливой жизни с Колей и так по кругу, пока от усталости и переживаний она не заснула в палате.
Наутро недовольная санитарка принесла ей пакет с сумочкой и телефоном, и Соня принялась звонить. Сначала Коле, а потом, не дозвонившись, маме. Инесса Леонардовна долго охала и ахала, но на этом и ограничилась. Узнав, что с дочерью ничего страшного не произошло, она порадовалась и заявила, что вечером идет в театр, а потому посещение больницы невозможно. Обещала попросить отца.
— С тобой ведь всё в порядке? А с ребеночком? Ну и славно, мой котик, — услышала Соня торопливый голос. — Целую, дорогая.
Как ни пыталась Соня разузнать хоть какую-нибудь информацию о Коле, ничего не удавалось. Она даже не знала, в какой он больнице, да и вообще, жив ли? Ведь если бы он не пострадал, давно бы уже был здесь, с ней. Неуклюже сжимая телефон, она ломала голову, как еще можно выяснить, где он. Поврежденная рука еще побаливала, но перелома нет и с малышом тоже всё в порядке — получается, она легко отделалась, наверное, весь удар принял на себя Коленька. Спас их. А вдруг сам умер? Непроизвольно полились слезы. Соня снова почувствовала себя одинокой и брошенной. И очень, очень беззащитной. Как будто осиротела.
* * *Всю неделю Тамара провела в бесконечной беготне между Ольгой Ивановной, домом и больницей. Лёлька, убедившись, что мать, как всегда знает, что и как правильно сделать, тихо самоустранилась. Она только звонила по вечерам, уточняя состояние отца, и нехотя что-то бормотала про помощь деньгами, если потребуется. Ее слезы и страдания прекратились так же быстро, как и возникли вначале. Собственно, Тамара этому и не удивилась. Но размышлять о провалах в воспитании ей было некогда. С Женей общалась урывками, кратко рассказав ему, что произошло.
— Тома, я тебе не советчик, но…
— Не надо, Жень! Я и так знаю, что ты скажешь. Но пока вот так.
Женя общение не прекратил, но как-то отдалился, и Тамара это чувствовала по возникшим холодноватым ноткам в голосе, по сухим ответам. Николаю требовалась консультация хорошего травматолога и офтальмолога, и Тамара, кинула все силы на их поиски. Сбиваясь и смущаясь, попросила Женю узнать у его мамы, к кому лучше обратиться. Лишним не будет.
Что ею двигало? Тамара никому бы не призналась. Страх. Банальный человеческий страх. Тамара боялась, что Николай превратится в обузу, и эта обуза ляжет на ее плечи. А на чьи же еще? Вряд ли его беременная подружка или Ольга Ивановна найдут в себе силы ухаживать за ним. О Лёльке и говорить нечего.
Вечерами и бессонными ночами Тамара себя ругала. И особенно после разговоров с Женей. Он не давил, не уговаривал, но время от времени мог бросить фразочку, которая и задевала Тому, и соблазняла оставить эту жизнь и вновь вернуться в прекрасное время, когда она занималась только собой. Тамара злилась. Решимость уехать, оставив разбираться с этим кого угодно, росла. Но утром она сдувалась, как старый воздушный шар, уставший болтаться под потолком после праздника. Перестали блестеть глаза, под ними выступили синяки, а воспоминания о море поблекли.
Тамара медленно размешивала ложкой прозрачный желтый мед в чашке с травяным чаем и, чуть морщась, делала осторожный глоток, с тоской размышляя, как придется выйти из дома и поехать через весь город в больницу, чтобы повидаться с докторами. И снова хотелось всё бросить и убежать. Сделать вид, что она здесь ни при чем. Только вот добрые глаза Ольги Ивановны найдут ее за три моря, будут видеться повсюду и будоражить совесть.
Сосредоточенно рассматривая попавшие в чашку травинки, Тамара усмехнулась: «А со стороны, наверное, все думают: какая благородная и самоотверженная женщина! Несмотря ни на что, так переживает за мужа». С раздражением отставила чашку: глупости! Нет тут никакого великодушия и святости. Банальное нежелание стать сиделкой. А кто бы хотел такого?