Это лишь игра (СИ)

Наши молчат, но как-то странно переглядываются.
– А вы чего так сидите? – наконец нарушает тягостную тишину Шатохин. – Ничего не заказали?
– Да я это… не сообразил как-то. Пойду закажу тогда, – Петька как будто с облегчением подскакивает и выходит из-за стола. Потом поворачивается ко мне. – Лен, тебе чего взять?
– Ничего. Я скоро домой.
– Ну давай хоть колу возьму и бургер, да?
Я пожимаю плечами. Мне почему-то нехорошо. Только Петька уходит, как в комнату вваливаются Ямпольский и Гаврилов.
Гаврилов тут же занимает Петькино место рядом со мной.
– Здесь Петя сидит, – говорю я.
– Петя? – притворно удивляется он. – Какой Петя? Не вижу тут никакого Пети.
Все начинают смеяться.
– Это место Чернышова, – говорю я тверже и с раздражением.
– А теперь здесь сижу я, – кривляется он.
– А здесь я, – вклинивается Ямпольский. – Шатоха, пусти, а?
Шатохин тут же встает, я тоже вслед за ним. Но Ямпольский преграждает дорогу:
– Куда? Куда? Леноооок, – тянет он глумливо. – Куда ты собралась, радость моя? Все только началось…
– Отойди! – повышаю я голос.
Но Ямпольский толкает меня собой назад, и я, теряя равновесие, падаю обратно на диван.
– Вау, щас развлечемся. Да, Ленок? – рядом плюхается Ямпольский. Я оказываюсь зажатой между ним и Гавриловым.
– Да отпусти ты ее, – подает голос Ларина. – Пусть валит. Потом настучит же директрисе.
– О чем? О чем настучит? – наигранно изумляется он. – Я же к ней только с любооовью…
И он вдруг обнимает меня за плечи. Я пытаюсь скинуть руку. И тут с другой стороны ко мне лезет Гаврилов:
– И я тоже с любовью.
– Вы совсем уже! Уберите руки! – мечусь я в полупанике.
– Блин, пацаны! Да вы чего? Реально. Это уже нифига не смешно, – снова одергивает их Ларина. – Отпустите ее. Пусть валит.
– Ой, давай ты лучше свалишь? – тянет Михайловская.
– И свалю. Я в этом дурдоме участвовать не собираюсь, – Ларина резко поднимается и выходит. Следом за ней – Сорокина. А я уповаю лишь на то, что они позовут Петьку. Скорее бы он вернулся!
– Ну что, Ленок, расслабься… – И Ямпольский кладет ладонь мне на колено.
Я скидываю его руку, но он тут же возвращает ее обратно, словно потешаясь надо мной. А Петьки все нет и нет! Мне уже кажется, что сто раз можно было купить, что он там хотел, и вернуться. Где ж он? Где? Петечка, миленький, давай скорее, прошу про себя, потому что уже чувствую, как у меня заходится сердце.
Я дергаюсь между Гавриловым и Ямпольским, пытаясь встать, но тщетно. Затем Гаврилов достает свой дурацкий рыжий парик – он в нем сидел во время соревнования – и надевает на меня. Все тут же начинают громко хохотать. Я хочу его снять, но Ямпольский и Гаврилов крепко держат меня за обе руки. А оттого, что я кручу головой, стараясь его скинуть, он только съезжает мне на глаза, отчего все еще больше заливаются хохотом.
– Снимите его с меня! – требую я в истерике.
– Снимем, снимем, – тянет Ямпольский издевательски. – Только не парик, а все остальное.
И я чувствую, как он дергает второй рукой за пуговицу на кофточке.
– Я закричу!
И тут слышу, как открывается дверь и кто-то входит.
– Петя! – со слезами кричу я. – Петя!
Но никто не отзывается.
– Черный, что молчишь? – говорит Шатохин.
– Пацаны, вы чего? Вы зачем так-то? – это и правда Петькин голос, но такой неуверенный, тихий, просящий.
– Черный тут тебе гамбургер принес, – сообщает Ямпольский. – Давай его сюда, Черный. Кормить будем нашу красотку.
Он сдвигает парик назад. Я с ужасом обвожу комнату взглядом. Нахожу Петьку. Он сидит в стороне – напротив и по диагонали.
– Петя! Скажи им! Петя! – выкрикиваю.
А Петька, мой Петька… он опускает глаза, а затем отворачивается. Я не верю… не могу поверить в происходящее. Это какой-то сюр. Дурной сон. Это не может быть правдой.
– Петя! Скажи им! – передразнивает меня Михайловская.
Все опять хохочут.
А я в немом шоке таращусь на Петьку. Патрушева его спросила что-то тихо про игру.
– Петя! Петька! – иступлено кричу я.
А Петька даже не поворачивает голову. Он что-то бубнит, отвечает Патрушевой и будто не слышит моего крика. И тут мне становится по-настоящему страшно…
 
В ушах уже грохочет с бешеной скоростью пульс. И дышать мне становится всё труднее.
– Ну что, начнем? – скалится Ямпольский. – Детям до восемнадцати смотреть не рекомендуется…
И вдруг дверь снова распахивается. Я в отчаянной надежде бросаю взгляд – пожалуйста, хоть бы официант! Но это Горр…
  
27. Лена
 
Ну, конечно, как без него! Пришел полюбоваться результатом своего блестящего плана. Он ведь всё это мерзкое шоу срежиссировал, а остальные – отыграли как по нотам. Даже Петька…
Уж не знаю, каким образом Горр сумел его заставить так себя повести, как смог толкнуть его на такую гнусность… Шантажом? Запугиванием? Чем?
А теперь что? Хочет своими глазами посмотреть, как его подпевалы будут надо мной изгаляться, а Петька трусливо молчать? Хочет видеть мое унижение, мой страх, мои слезы и мольбы прекратить всё это? А потом заявить с самодовольной ухмылкой что-нибудь вроде: я же предупреждал.
Только я больше не пикну. Ни звука не произнесу.
Я смотрю на него с ненавистью, потому что в эту секунду ненавижу его так, что в груди печет нестерпимо. Так, что самой жутко. Ненавижу за себя, за Соньку, за Петьку, за всё зло, которое творится по его воле.
А Горр, между тем, заложив руки в карманы, входит в комнату. И сразу бросает в меня быстрый взгляд, напряженный и острый. Лишь на ничтожную долю секунды. Потом уже оглядывает остальных лениво, расслабленно и со скрытой насмешкой. Как хозяин.
Я, конечно, внушаю себе: успокойся, успокойся, успокойся… Стараюсь не дрожать, не бояться, но что делать, если изнутри всю трясет. Если перепонки разрывает стук собственного сердца. Если каждый глоток воздуха дается с трудом, и мне приходиться раскрывать рот и дышать часто и судорожно.
– О, какие люди! – восклицает Гаврилов. И остальные ему вторят приветственными возгласами. Горр в ответ лишь криво улыбается.
– Герман, какой ты молодец, что пришел! – радуется Михайловская, и ей поддакивает Патрушева.
– Причем вовремя пришел, – хохотнув, говорит Ямпольский. – Самое веселье начинается. Гляди-ка кто у нас тут…
– Да лучше б на матч пришел! – возражает Шатохин. – Видел бы ты, как мы шестьдесят девятую разнесли!
– Герман, садись к нам, – снова зовет его Михайловская. У нее аж глаза горят.
Но Горр обходит стол с торца и становится позади дивана, на котором сидим мы – я, Ямпольский и Гаврилов. Прямо за нашими спинами. Я не оборачиваюсь, но чувствую его затылком. И меня начинает колотить от волнения. А в следующую секунду он снимает с меня дурацкий парик.
Я слегка поворачиваю голову. Его самого не вижу, но вижу, как он нахлобучивает парик Гаврилову на макушку. А потом слышу его голос:
– Руки от нее убери.
Горр произносит это негромко, спокойно, без угрозы, но настолько уверенно и веско, что слова его звучат как приказ, которому невозможно не подчиниться.
В панике я даже не сразу соображаю, что он говорит это Ямпольскому. Понимаю, лишь когда тот действительно отпускает меня.
А затем, раскинув руки в стороны, и упираясь ими в спинку дивана, Горр низко наклоняется ко мне, к самому уху.
– Ну, что, Лена? Где твой друг, преданный, верный, настоящий?
Мне нечего ему сказать. Я жду его издевок. Жду, что сейчас он вволю поглумится. Но он выпрямляется и говорит:
– Пойдем, Третьякова.
– Куда это? – спрашивает Ямпольский.
Горр ему не отвечает, обращается к Гаврилову:
– Встань. Дай девушке выйти.
Гаврилов крутит головой, хлопает глазами.
– В смысле?
– Зад свой подними, – неожиданно резко и грубо повторяет Горр. Я никогда не слышала, чтобы он повышал голос и тем более – чтобы был откровенно груб. Горр из тех, кто хамит изящно. Хотя много ли я о нем знаю?