Это лишь игра (СИ)

Вечером с работы приезжает отец. Он в хорошем настроении, пока в хорошем. За ужином рассказывает что-то бодрое, а я жду, когда он закончит свою мысль. Затем сообщаю:
– Я вчера взял из сейфа сто тысяч.
Он вскидывает на меня взгляд, потом усмехается.
– Ну, спасибо хоть сказал. Правда мог бы и попросить. Вроде я тебе ни в чем не отказывал… На что хоть взял?
Это самое сложное, еще сложнее, чем просто признаться, что я залез в его сейф. Потому что представляю, как у него будет реакция.
– Я их отдал матери.
– Чьей матери? – спрашивает отец, но в следующую секунду и сам понимает. Лицо его разительно меняется, прямо темнеет на глазах. – Как она… вот дрянь… Где вы с ней виделись? Когда? Отвечай!
– В кафе возле школы. Василий ни при чем. Я ему сказал, что хочу выпить кофе. С ней он меня не видел. Разговаривали мы с матерью только там, внутри, он ждал снаружи.
Отец играет желваками, раздувает ноздри, дышит тяжело, смотрит на меня как на последнюю сволочь. Потом рывком смахивает несколько чашек и бокал со стола. Посуда летит на пол и со звоном бьется, но это его заводит еще больше:
– То есть, ты тайком за моей спиной встречался с этой… зная прекрасно, что она из себя представляет… зная, что она натворила… А потом еще и обворовал меня, собственного отца? Ради этой…
– Ты сам вчера сказал, что всё твоё – моё, – отвечаю невозмутимо. Я вообще почему-то сейчас абсолютно спокоен, хотя весь день до самого ужина нервничал и маялся. – И «эта» все-таки моя мать, какая бы она там ни была. Я не собираюсь с ней продолжать общение или что-то еще. Просто… она больна. В онкологии лечится. А эти сто тысяч я тебе потом верну.
– Да при чем тут это?! – выкрикивает отец, но я вижу, что гнев его уже стихает. – Не в деньгах дело, просто эта… – у отца явно рвутся наружу ругательства, но он сдерживается.
Затем уже спокойнее спрашивает:
– Это она сказала, что больна?
– Она. И справку показала. Выписку из онкоцентра.
– Ну конечно… справку она показала… – хмыкает отец. Потом снова смотрит на меня сурово. – Не ожидал я от тебя, Герман, такого. Разочаровал ты меня. Ладно, всё, ступай к себе.
  
37. Герман
 
Утром жду Третьякову у школьных ворот. Я ее завидел издали, как только вышел из машины. Вжав голову в поднятый воротник, она торопливо семенит по тротуару. Замерзла, наверное – по утрам еще холодно, да и куртка у нее совсем тонкая.
Перед ней плетется Чернышов. Лена его обгоняет, не приостанавливаясь, не поворачивая головы. Будто не замечает его. Проходит как мимо столба. Ну а я рад. Черный меня, конечно, уже не так оглушительно бесит теперь, когда сошел с ее орбиты. Но осадочек остался.
Чернышов видит ее, пялится ей в спину, но, слава богу, не окликает, не пытается догнать. Наоборот, даже замедляет шаг.
«Правильно, – думаю, – вот и не приближайся к ней. И смотреть на нее тоже нечего».
– Герман, привет. А ты чего не заходишь? Идем? – я едва не вздрагиваю от неожиданности. Оглядываюсь – это Михайловская. Стоит рядом, улыбается.
Окидываю ее слегка оторопевшим взглядом, потом говорю:
– Ты иди…
Михайловская, чуть наклонившись вбок, выглядывает из-за моего плеча, замечает приближающуюся Третьякову и на глазах меняется в лице. Но хотя бы сразу же уходит.
Я дожидаюсь Лену, ловлю ее взгляд, считываю все оттенки настроения, любуюсь ее улыбкой. У нее на самом деле чудесная улыбка. Светлая и очень нежная, как она сама. Я люблю, когда она улыбается. Тем более – мне.
Одновременно с Третьяковой к воротам подходит англичанка. Она приветливо здоровается с Леной, а меня сначала сканирует настороженно, затем сухо кивает.
– Герман, можно тебя попросить… – говорит Лена, когда заходим в гардероб.
– Проси, – разрешаю я с шутливой снисходительностью.
Она заглядывает в глаза и произносит со всей серьезностью:
– Герман, пожалуйста, перестаньте измываться над англичанкой.
Так и чувствую, как у меня ползут вверх брови.
– Разве я над ней когда-нибудь измывался? Мне вообще до нее дела нет.
 
– Ну, бойкот этот ваш, игнор, то есть… Она вон экскурсию организовала, а вы…
– В монастырь, что ли? Ну, она тоже нашла, куда завлечь. Я лично не поехал, потому что… ну какой мне, безбожнику, монастырь? Что я там забыл?
– А мне было бы интересно… – вздыхает она. – Даже жалко, что я тогда не смогла поехать. Там очень красивый собор и вообще… Я изредка захожу в церковь, которая на Ленина… ну просто постоять, посмотреть… И знаешь, всякий раз так на душе становится хорошо, такое умиротворение наступает…
– Опиум для народа, – хмыкнув, говорю тихо, затем, чтобы ее не расстраивать, громче добавляю: – Ладно, обещаю, что я лично игнорить англичанку не буду. Но за других не ручаюсь.
– Спасибо, Герман, – улыбается она. – А другие, глядя на тебя, тоже успокоятся.
– Как знать, – пожимаю плечами, – в последнее время мои акции сильно подсели.
– Из-за меня? Из-за того, что ты со мной… общаешься?
Это действительно так. Кроме Михайловской ко мне больше никто не вяжется. А раньше мессенджер лопался, да и в реале постоянно наши меня дергали.
– Тебя это удручает? – не отстает Лена, глядя на меня озабоченно, так что не могу сдержать улыбку.
– Вообще плевать. А, может, даже рад.
***
Физкультуру у нас теперь ведет Тамара Андреевна, наши зовут ее бабулей. Уроки она строит исключительно по программе и терзает всех, девчонок в том числе. Только Третьякову не трогает. Я раньше не обращал внимание, а тут подумалось: она ведь и правда никогда на физкультуру не ходит. Почему? Спросил потом, но Лена отмахнулась.
Сегодня «бабуля» не стала гонять девчонок по случаю завтрашнего восьмого марта, отпустила их и сама ушла, предоставив нам свободу и пустой спортзал. Мы, как в старые добрые, почти до звонка играли в баскетбол. Я тоже решил размяться.
Потом пошел в душ. Выхожу – наши вовсю в раздевалке обсуждают, как и кого будут сегодня поздравлять.
– Давайте с кем-нибудь поменяемся девками, а? – ноет Ямпольский. – Блин, кто угодно, только не Шумилова. Она и так меня достала. Еле успокоилась. Щас опять начнет… Ромыч, отдай мне Михайловскую? А я тебе за это хороший подгон сделаю. Гляди, что у меня есть…
Я даже не смотрю, что он там демонстрирует. Молча вытираюсь, одеваюсь.
– Неее, – отказывается от подгона и от Шумиловой Сенкевич. – Не хочу. Ты к Жучке подойди. Ему Ларина досталась. С ним поменяйся.
– Точно! – вдохновляется Ямпольский. – Слушайте, у меня идея. Мамка вчера мне говорит, типа, а своей классухе вы что подарите. Ну я ей сказал, что родительский комитет что-то там сам готовит. А щас думаю: точно, как же мы ее-то, родимую, вниманием обошли.
– И что ей подарим? Г**но в коробочке? – хохочет Гаврилов.
И сразу шквал гениальных идей:
– Мышь… дохлую.
– Резиновое г**но, кстати, можно в приколах купить.
– Камасутру!
– Или резинки.
– Ага, поюзанные…
– Прикиньте, она такая в классе: ой спасибо! Открывает коробочку, а там…
– Вам сколько лет? – не выдерживаю я. – Ну, что за дичь? Вы чего как тупые малолетки?
– А че такого? – обиженно хлопает глазами Ямпольский. Оборачивается к нашим: – Мужики, ну скажите?
– Мужики, – хмыкаю я. – Мужики женщинам резиновое г**но не дарят. И вообще, оставьте уже в покое англичанку.
Наши молчат. Я выхожу из раздевалки и, едва закрыв дверь, слышу возмущения Ямпольского:
– Не, ну нормально так? Не охренел ли он в конец?
Не знаю, кто ему и что ответил, я уже потом ушел, но в итоге никаких «сюрпризов» англичанке, слава богу, наши не преподносят.
После уроков мать Агеевой – она из родительского комитета – вручает нам пакетики с подарками для девочек. Для всех одинаковый набор: блокнот, ручка, шоколад. Только для классной цветы и какая-то увесистая коробка. Лена, кстати, тоже поздравляет англичанку, одна из всего класса. Всего лишь открыткой, но наши тут же шипят: подлизала… выслужилась…