Черные ножи (СИ)
В свободные же часы я размышлял. В основном о том, как мог со всем своим огромным опытом не разглядеть в Воронине врага. Его завербовали давно, это было понятно. Куликов подобрал к нему ключик, и все это время Степан выполнял его поручения. Скорее всего, именно он и уничтожил зуевцев, когда на них пало подозрение коллектива. Оставлять эту проблему на произвол было нельзя, вот Куликов и отдал приказ разобраться с бригадой, а Воронин его исполнил. Каким образом он провернул это, не так важно. С этим разберется следствие. Главное, он закрыл тему. И мы расслабились. А тем временем Куликов проворачивал куда более масштабные дела, обладая информацией и возможностями. Боюсь, ниточки сейчас потянутся во все стороны, и следствию придется изрядно попотеть, дабы выявить все контакты лейтенанта госбезопасности. Погиб он не вовремя, из него столько всего можно и нужно было вытянуть… но, тут я не виноват, так уж вышло. Уверен, что диверсия с составом была сущей мелочью по сравнению с тем, что мог провернуть под личиной начальника отдела НКВД завода. И заскочил Куликов на поезд лишь затем, потому что не мог проигнорировать — ведь я четко дал тогда понять по телефону, что доложил обо всем не только ему, а и в милицию. Прикончи Куликов меня, и все было бы просто объяснить. Поезд уничтожен — не его вина, он среагировал на сигнал. Я пытался все это объяснить на каждом допросе, но понимали ли меня? Точнее, хотели ли понять? Я не знал. Выслушивали, задавали уточняющие вопросы, и снова в камеру. Потом все по кругу.
Следователи постоянно менялись, но каждый допрос проходил корректно. Мне лишь задавали вопросы, не били ногами, не прижигали сигаретами, не светили лампой в глаза. Не было ничего из мнимых ужасов, которые вечно приписывали сотрудникам органов. Я полагал, что все дело в том, что они не считали меня за врага, приняв за истину, что я — тот, кто предотвратил крушение состава. Но и отпустить так просто не могли, проверяли многократно, пытались ловить на несостыковках, пробивали по всем возможным каналам. Однако я был чист, биография хрустальна, в порочащих связях замечен не был. Поэтому я надеялся, что рано или поздно от меня отстанут. И, наконец, этот день наступил.
Меня провели по очередным коридорам два конвоира, по пути к нам присоединился один из следователей, а потом просто вывели на улицу и сунули в руки бумажный пакет. Я чуть прищурился от неожиданно яркого света. Следак, фамилии которого я не знал, сказал в спину:
— Свободен, Буров, претензий к тебе нет! Надеюсь, ты понимаешь: все, что произошло --- государственная тайна, которую ты ни с кем не имеешь права обсуждать. И мой тебе совет, в следующий раз сразу сообщай обо всем подозрительном куда следует. Есть у тебя умение — влезать в неприятности…
Тяжелые двери за моей спиной закрылись с негромким стуком, и я остался один, растерянно озираясь по сторонам. Серый дом за моей спиной внушал уважение, хотя и без дрожи в коленках. Но лучше от таких мест держаться подальше, это понятно.
В бумажном пакете оказались мои личные вещи: ключи от квартиры, немного денег, пропуск на завод и, как не удивительно, тот самый кастет, который когда-то подарил мне Петр Михайлович.
Еще там была справка для предъявления по месту требования, в которой сообщалось, что Дмитрий Иванович Буров все это время находился в распоряжении областного отдела НКВД. Это, как я понял, для завода, чтобы не зачли прогулы и не уволили. Значит, претензий ко мне больше нет! Разобрались?..
Вокруг царила весна. Текли бурные ручьи, по которым детвора уже запускала кораблики. Солнце светило вовсю, играя бликами в стеклах окон и металлических крышах домов, и окончательно растапливая последние сугробы вокруг. Птицы пели. Небо было голубым и бесконечным.
Я вдохнул полной грудью, ощущая свершившееся в очередной раз возрождение природы от зимней спячки, становясь его частью, единым целым. Контраст с тем местом, где я провел последние дни, был максимальным. Два мира: тьмы и света. И я, случайный странник, путешествующий во всех измерениях. На мгновение показалось, что все вокруг нереально, бесплотно, бестелесно… вдруг все это лишь измышления моего поврежденного мозга, а сам я сейчас лежу в клинике, пытаясь выкарабкаться из небытия.
— Смотри, Эдик! Он плывет! — звонкий мальчишеский голос раздался совсем рядом.
Я повернулся и увидел счастливые глаза пацана, чей самодельный кораблик, сделанный из пробки, соломинки и старого платка, пущенного на парус, уверенно преодолевал все пороги ручья, казавшегося настоящей мощной рекой. Его приятель восторженно подпрыгивал, взмахивая от избытка эмоций руками.
— Плывет! Плывет! Ура!
Они побежали вслед за стремительно удаляющимся судном, представляя себя сейчас капитанами галеонов, перевозящих бесчисленные сокровища по южным морям. И не было никого в целом мире, счастливее их двоих.
Сориентировавшись, наконец, в пространстве, я потопал в сторону дома. Какой сегодня день недели я понятия не имел, да и вообще смутно соображал, сколько прошло времени с момента моего ареста. Но не спрашивать же об этом у первого встречного? Я и так выглядел сомнительно: грязный, вонючий, с блуждающим по сторонам взглядом — прохожие оборачивались на меня, и все, что мне сейчас хотелось — добраться, наконец, до квартиры, вымыться и привести себя в порядок.
Но и дома оказалось далеко не все в порядке. Первым, кого я встретил, зайдя в общий коридор, была соседка — тетя Варя. Увидев меня, она всплеснула руками, а потом неожиданно разрыдалась.
— Отпустили! — разобрал я сквозь слезы и хлюпанья носом. — Я говорила, говорила, что так и будет, но она не верила… так и ушла — несчастная, погасшая…
— О чем вы говорите? — не понял я.
— Тетка твоя Зинаида… отошла пять дней назад. Сердце — переработала, как обычно, и за тебя переволновалась… Уже и схоронили, не обессудь, тебя не дождались… Я говорила, что немного погодить нужно, но меня не послушали…
Дальше я ее не слушал, пройдя по коридору в свою комнату. Известие о смерти тети ударило меня с такой дикой силой, что почти сшибло с ног. Я потерял единственного близкого человека здесь, в этом времени. Были, конечно, Леша, друзья с завода, но тетя Зина — единственная, кто любила меня просто за то, что я есть. А ее теперь нет. И в этом виноват исключительно я сам. Тетка перенапрягалась на работе, недоедала, стараясь принести все крохи в дом, организм был ослаблен, изнурен, а известие о моем аресте попросту добило ее.
Я плашмя рухнул на койку и беззвучно зарыдал, сотрясаясь всем телом.
Тетя Зина, прости меня! Я во всем виноват, только я один…
Сколько все продолжалось, сложно сказать. Потом в дверь деликатно постучались. Я лихорадочно вытер слезы с глаз, поднялся на ноги и открыл.
В коридоре столпились соседи. Тетя Варя, Степан Григорьевич Будников, мрачный и собранный, веснушчатая девчушка пять лет Ленка из первой комнаты, ее мама — еще молодая рыжеволосая, зеленоглазая похожая на ирландку Ольга, седая старуха Елизавета Федуловна с иконкой в руке.
— Димитрий, мы тут всем обществом, — начала тетя Варя, — собрали, кто сколько смог…
Она протянула мне бумажный конверт, в который были сложены денежные купюры, свернутые напополам для удобства. Многие банкноты выглядели сильно потрепанными, ветхими до ужаса.
Люди, которые ели впроголодь, оставляя последние силы на фабриках и заводах, недодавая собственным детям, выгребли все закрома и набрали денег мне в помощь, отдавая последнее, лишая себя сегодняшнего куска хлеба. Просто потому что мне это было нужнее.
Я захлебывался своим горем и не мог дышать, но это подношение окончательно выбило меня из колеи, я начал судорожно глотать воздух от переизбытка чувств и никак не мог надышаться. Все деликатно ожидали, пока я приду в себя. Наконец, я проглотил всю несправедливость разом, выдохнул и глубоко поклонился всем собравшимся.
— Спасибо вам…
— Русские люди всегда стоят друг за друга, — негромко произнес Будников, — всегда и во все времена…