Большой куш
10
– Давай, заходи, бляха.
– Да нет, заходи справа. Он хреново видит правым глазом.
– Чё?
– Не «чёкай», сынок, говори правильно, – бурчит Снуппи-Дог и кряхтит, присев на колено.
– Отвали от меня со своими нравоучениями, старпер, вы меня достали все просто, – хриплю я.
– Ладно, – кротко говорит он и добавляет: – Извини, не знал, что тебя это так обижает. Стариковская, знаешь, манера.
Мы со Снуппи стоим на коленях в небольшом павильоне «Служебные собаки творят чудеса». Это, как и многое в нашем парке, преувеличение. Служебных собак здесь всего две, если считать еще и Снуппи. Ну, а если вычесть его по той уважительной причине, что Снуппи все-таки человек, остается только один служебный пес. Это Пират. Здоровенная и злющая немецкая овчарка, которую наш директор привез из Германии. Он там ходил по циркам и общался с клоунами. Клоун, мать его. Так вот, клоун привез нам Пирата. Овчарка отрабатывает свою кашу и куски мяса тем, что служит. Можно сказать, несет службу – выполняет всякие дурацкие приказы, вроде: сиди, встань, присядь, беги, кусай, дрочи, неси, унеси, лови, отдай – и прочее дерьмо.
– Ути-пути-пуси, – сюсюкаю я и продвигаюсь еще на полметра вперед.
Пират рычит, глядя на нас очень подозрительно. Он нас не узнает – Снуппи позаботился об этом. Он прихватил, когда переодевался в сторожке, два чужих костюма. Богатырских. Их у нас пятнадцать. Богатырей по штату должно быть тридцать три. Ну, помните? Тридцать три богатыря… С ними дядька Черномор.
Одно время у нас летом подрабатывала республиканская сборная по водному поло. Черномором был директор, потому что тренер сборной отказался, решив, что для него это чересчур. Все было классно, ребята справлялись, да и были как на подбор. Но когда к директору зачастили мамаши старшеклассниц из близлежащих школ, потому что девочки возвращались из парка все позже и травы на юбках было все больше, команду пришлось рассчитать. Сейчас на месте тридцати трех богатырей трудится сборная из десяти ребят, которые то приходят, то уходят. Их стараются подбирать по росту и стати. Богатыри – немой укор мне и постоянный повод для беспокойства. Когда Белоснежка – а она ведь тоже старшеклассница из школы неподалеку – проходит мимо Богатырей, я всегда замираю с тревогой. Спиной, блин, чувствую.
Но сейчас ребята там подобрались все как один – культуристы, – а тем ничего не нужно, дай только гантелю, зеркало и постер с Шварценеггерами, подрочить. Так что с Богатырями проблем нет. В отличие от Мауса. И тут я едва успеваю отпрянуть, зубы Пирата щелкают в непосредственной близости с моим носом.
– Внимательнее, сынок, – мягко говорит Снуппи.
– Какого хрена ты не предупредил?! – едва не воплю я.
– Ну, ты же просил оставить свои советы при себе, – говорит Снуппи.
Выглядим мы странно. Два Богатыря в форме не по росту сидят возле оскалившейся овчарки и бубнят между собой, неотрывно глядя на пса. Пират умный пес. Он не лает, потому что понимает – бесполезно. Ночной сторож еще не пришел, дневной – отлучился за пивом в магазин напротив парка. У нас минут двадцать времени. Надо торопиться.
– Надо торопиться, – говорю я.
– Да, – говорит Снуппи. – Делай маневр.
– Опа-па! – говорю я, сделав выпад и махнув рукой.
– Ры-ры-ррр, – отвечает Пират, вцепившись в руку, обмотанную тряпкой.
– Хренячь! – кричит Снуппи, напялив на Пирата мешок.
Получилось недурно, только мешок еще на половине туловища пса, а в зубах у него моя рука. Что делать, спрашиваю я Снуппи глазами, потому что нам не до разговоров, и тот коротко вскидывает и опускает взгляд. Я бью со всей дури по мешку, и пес взвизгивает, а потом пытается извернуться, чтобы выскочить и покромсать нас в крошево, измесить в месиво, да только ни черта у него не получается, потому что Снуппи успевает задернуть мешок за ту миллионную долю секунды, что я успел вытащить из него руку. Тряпка вся изорвана. Еще несколько секунд, и он бы добрался до руки. Я замираю на минуту, а потом осыпаю мешок пинками.
– Эй, успокойся! – Снуп оттаскивает меня от извивающегося мешка.
– Не дай Бог вырвется, – объясняет он. – Всегда нужно оставлять шанс. Понимаешь? Выпей. Хлебни.
Мы хлебаем из фляжки коньяк, я только потом понимаю, что зря, коньяк – единственный напиток, от которого у меня адски болит голова, от любой дозы, так что бессонная ночь мне обеспечена, впрочем, я же буду трахаться с Матушкой Енотихой, так что ничего, эх, вот бы…
– Алё, ты где? – кротко спрашивает Снуппи.
– Извини, – говорю, – замечтался. Давай закончим.
– Давай, – отвечает Снуппи и ложится на мешок, вцепившись в него, как не умеющий плавать пассажир в кусок мачты потерпевшего крушение судна.
– Эх, – крякаю я и развязываю мешок.
Снова начинается панкратион. Борьба с собакой без правил. Псина изворачивается, и вот из мешка показывается голова. Отлично! Я сую в пасть кусок железного прута, раскрываю ее и быстро выливаю в алеющий зев поллитра отличного джина.
– Пусть не жалуется, сученыш, – кряхтит Снуппи. – Что напоили его дерьмом, – выдыхает он. – Ты скоро?
– Еще чуть-чуть, – отвечаю я и по намеченному плану вливаю в пасть Пирата еще и литр пива. – Неприятного тебе похмелья, паскуда…
– От так от, – удовлетворенно говорит Снуппи, пока я завязываю мешок. – От так от, масса…
Мы покатываемся со смеху. Это он так пародирует Дядюшку Тома, который сидит у своей хижины и говорит – «от так от, масса». Это, да еще «хэллоу!» – все, что он знает на английском. При найме на работу Том сказал, что владеет им в совершенстве. Директор, надо отдать ему должное, не уволил парня – просто велел мазать его гуталином вместо тонального крема. Из-за этого Том постоянно жалуется на прыщи. Ему приходится класть на рожу гуталина побольше, чтобы их не было видно. Получается замкнутый круг. От так от, масса.
Через час выпускаем пьяного вусмерть Пирата, и тот, пошатываясь, бредет в угол павильона. Аккурат под шину, через которую он прыгает на радость ребятне. Ага, ребятня. Интересно, как ему завтра будет прыгаться. Последний штрих – перед уходом мы заливаем паскуднику в миску еще джина и разводим водой. Если будет слишком крепко, говорит Снуппи, овчарке станет дурно и она никогда не будет пить. А наша цель другая. Сделать хвостатую паскуду нашим союзником.
11
– Чего это от тебя псиной пахнет? – спрашивает Матушка Енотиха.
– Все мужики пахнут псиной, на то они и мужики, – объясняю я.
Уже поздно, но теперь я могу приходить домой, когда захочу, потому что мой дом – это дом Матушки Енотихи. Я перебрался к ней несмотря на то, что моей мамаше не понравилась Елена. Нет, не подумайте чего, никакой там фрейдистской хрени в наших с ней – я о мамаше, не о Лене – отношениях не было. Да, я рос без отца, но у меня никогда не было возможности взглянуть на мать как на женщину. Она родила меня достаточно поздно. Много работала, но за мной и домом следила будь здоров. Семь по десятибалльной шкале. И на девчонок моих не бросалась, выпустив когти и распушив боевой гребень. Скорее наоборот. Приветствовала те редкие и непродолжительные связи, которые у меня были. Но у мамаши был главный критерий, с которым она подходила, да и сейчас еще подходит, к девочкам.
– Главное, чтобы под ее присмотром мальчик стал Человеком, – говорила она.
Если девочка была из хорошей семьи или из простой, но милая, кроткая и с задатками хорошей хозяйки – мамаша умильно глядела на нас и старалась смыться на работу в ночную смену. Если девочка была так себе, но все равно явно не выглядела отрицательным персонажем, мамаша терпеливо вздыхала. Но с Матушкой Енотихой немножко иная история. Мало мне одного Енота в доме, говорила мамаша. Человеком мальчик с ней явно не станет. Но когда я решил перебраться к Матушке Енотихе – а жила она совсем недалеко, так что я, в принципе, и не переехал, – возражать не стала. Ну, побесится, а потом найдет себе нормальную девочку помладше, услышал я как-то ее голос во время беседы с мегерой, жившей этажом ниже.