Дочь Белого Меча

Четыре года назад
Семь лет было Акболату, и звали его совсем иначе, когда разбойники выкрали его и сестру из дома и продали мидянину, торговцу краденым скотом, двуногим ли, четвероногим ли. Сестру скоро отвезли с другими, а Акболат, которого тогда звали совсем иначе, остался при торговце — убирать хлев, мести двор и мять глину. Время от времени мидянин брал из хлева в свои покои мальчика, который тут же начинал носить красные одежды, туфли с задранными носами, — и покрикивать на остальных. Потом он куда-то исчезал, а в покои шёл следующий — донашивать красные одежды и туфли.
Один такой мальчик с толстыми мясистыми губами и глазами, похожими на созревшие виноградины, почему-то сильно невзлюбил Акболата, которого тогда звали совсем иначе. Какое-то время тычки и побои пришлось сносить молча — потому что не сразу удалось сточить плоским камнем головку заклёпки, удерживающей цепь на ножном браслете. А потом ещё пришлось потратить немало дней, чтобы выточить из ржавого обода бочки маленький кривой нож.
И когда однажды вечером мальчик с толстыми губами стал домогаться Акболата (которого тогда звали совсем иначе) как-то не так, как раньше, а часто дыша приоткрытым слюнявым ртом и хватая мокрыми горячими руками, — Акболат, которого теперь можно было называть так, полоснул его по рукам железным когтем, а потом добавил по лицу. Вынул заклёпку, цепочкой обвязал обидчика сзади за голову, разжав ему зубы, просочился в приоткрытую дверь и исчез в ночи.
Долго он пробирался с гор в долину, добывая пищу честным образом или воруя. Возможно, месяц. Он искал людей царя Артабана — и наконец нашёл их.
Когда-то отец внушал ему: что-то случилось с тобой — ищи слуг царя! Они носят белые повязки на головах и лисьи хвосты у пояса. Ищи их и доверяйся им!
Он их нашёл.
Это была переправа через глубокую спокойную реку. У парома скопилось несколько возов, тяжело гружёных и запряжённых волами. Возничие вяло переругивались и медленно дрались — наверное, за лучшее место на настиле. Паромщик вводил возы по одному и размещал их по только ему понятной системе, привязывая волов к коротким колышкам. Потом вдруг по впуску, распихивая возы, скатилась лёгкая бига, запряжённая лошадьми; бига была покрашена под золото, но краска местами облупилась. Стоящие и сидящие в ней люди в меховых шапках и кожаных безрукавках громко кричали на возниц и размахивали направо и налево короткими бичами.
Акболат, подбиравшийся к парому сбоку, присел, спрятался. Уж очень похожи были те, кто ехал в биге, на разбойников, когда-то вёзших его, перекинув через круп коня…
Совершенно ниоткуда появились два всадника. На них были кожаные куртки пепельного цвета, белые повязки на головах и чёрно-серебряные пушистые хвосты, притороченные к поясам. Синего небесного железа короткие мечи держали они в руках…
И нет, ничего заметного не произошло. Просто те, кто ехал в биге и размахивал бичами, вдруг оказались в воде по шею и поплыли куда-то. А саму бигу паромщик стал осторожно разворачивать и выводить с настила.
И Акболат решился. С криком «Артабан! Артабан!» он бросился к пепельным всадникам. И они, уже уезжавшие куда-то, оглянулись.
Он наконец вспомнил, что такое — быть сытым. И узнал, как вкусна солдатская каша из полбы и ячменя с кусками репы и птичьего мяса. Даже сейчас, стесняясь, он иногда просил повара сварить ему такую — на костре и в медном котелке.
Он хотел, но не смог показать дорогу к дому торговца краденым. Он так стремился запутать свой след, что не сумел пройти по нему обратно…
Хуже было то, что он, наверное, нашёл сестру. В одном из домов деревушки на перевозе солдаты показали ему девичье платье, которое Акболат узнал по ленте-окантовке. Чужим языком и серебряной нитью там шли слова, которые тогда ему казались просто узором; годом позже, изучив грамоту, он вспомнил этот узор и прочёл: «Принимаю совершение всяких благих мыслей, благих слов, благих деяний. Отвергаю злые мысли, злые слова, злые деяния…» Хозяин дома в ужасе бился о стену, крича, что девочка умерла от жаркой немочи и что он и жена его выхаживали её, как родную дочь…
Акболат попросил проводить его к башне мёртвых, где упокоилась сестра, но люди эти были почитателями Митры и закапывали умерших в землю там, где сходились дороги. Акболат постоял у небольшого серого камня, где выбит был крест и баран. Он ничего не почувствовал.
Он попросил солдат оставить платье у перевозчика. Своя девочка подрастала в доме…
Потом был Мерв.
О, Мерв!..
Мерв…
Их было тридцать шесть человек, от пяти лет до десяти, принятых во дворец царя Артабана воспитанниками. Жили они, собственно, не во дворце, а в загородном лагере довольно высоко в горах, где уже чувствовалось свежее дыхание ледника; и две ледяные реки обтекали лагерь с обеих сторон.
Все здесь были сироты, и хотя Акболат ни разу не спрашивал дядек о судьбе своих родителей, он догадывался, что и он — сирота. Точно узнал он это лишь спустя семь лет, когда пришёл возраст вступать в наследство. Невелико оно было…
Сначала дядьки приучили воспитанников к тому, что они всегда будут сыты и могут не заботиться об еде. Хотя стол был скромен и лакомства полагались лишь на праздники, но всегда можно было пойти на кухню, где стояла миса, полная нарезанного хлеба, и съесть его — да хоть весь. Многие воспитанники пережили сильный и долгий голод, и им надо было научиться верить. Позже, где-то через год, старший дядька Аруз, рассказывая на ночь одну из множества историй о царе Кире Великом, чьи владения простирались так широко, что жизни коня и человека не хватило бы, чтобы объехать их что по ходу солнца, что против хода, — как бы между прочим заметил, что хлеб будет стоять на кухне всегда, и брать его всё так же можно, но стыдно; кто же преодолеет стыд, будет определён в смотрители царских пасек, потому что сладок мёд, а много его не выпьешь…
Никто больше не ходил за хлебом. Хотя многие ворочались и жалобно глотали во сне.
Много потом разного случалось в этом укреплённом лагере, стоящем меж двух ледяных стремительных рек…
А ведь был бы я сейчас смотрителем пасек, улыбнувшись, подумал Акболат, чёрным и сухим от солнца и дыма, и жил бы двести лет, заботясь лишь о том, греческим ли зерном засевать поля или клевером, а если клевером, то белым или розовым?..
Акболат жестом подозвал слугу и спросил ещё этого вина, под которое так хорошо думается. Гамлиэль кивнул, они некоторое время молча тянули нектар, а потом буквально в пять слов расписали все дальнейшие действия. Посторонний не понял бы ничего…
Оставив приметно треть кубка недопитым, Акболат посмотрел в глаза другу.
— Тебе нужно немедленно уехать из города под каким-то серьёзным предлогом. И не возвращаться хотя бы до поздней ночи. Если что-то пойдёт не так, тебе скажут… И вот ещё что. Опять же на случай, если что-то пойдёт не так. Не оставь мою семью.
— Ты не смеешь так говорить, мой друг, — потемнел лицом Гамлиэль.
— Смею, — сказал Акболат. — Потому что для этого, возможно, потребуется всё твоё мужество. Может быть, всё твоё имущество. Может быть, вся твоя вера. Не знаю, что ещё. Что угодно.
Всё такой же тёмный, Гамлиэль кивнул.
Этого было достаточно.
Гамлиэль жил пред лицом своего невидимого бога и не мог слукавить даже в самом малом. Иногда Акболат завидовал ему и его вере, простой, прямой и крепкой, как посох из морёного дуба. Садокиды не верили в посмертное существование и посмертное же воздаяние; Бог наказывал или дарил милостью здесь, в бренной жизни; умирая, ты просто умирал, и всё, и все твои накопленные грехи переходили на детей…
— Где сейчас твои? — спросил Гамлиэль.
— На Ламбаме, — сказал Акболат. — Вальда лечит спину, а дочка просто при ней. Я дам тебе письмо к ним.
— Ты чего-то ожидал? — спросил Гамлиэль.
Акболат допил вино.
— В междуцарствие таким, как я, приходится ожидать очень многого… Из Киммерии пишут, что один прорицатель с горы Партенион, молчавший тридцать лет, вдруг очнулся, сказал, что в Янине, на берегу Ахерона, родилась когда-то девочка, названная Многоприимной, выросла в женщину, стала царицей и приняла-таки среди многих того, от кого родила разрушителя мира… сказал он это и умер — наверное, от жути. Я, ты знаешь, не всегда верю прорицателям, они говорят слишком увёртливо — но этот сказал так, что по другому его и не поймёшь… Казалось бы, где мы, а где Янина. Но вот появляется у нас претендент на царство — египтянин. И опять же, где мы, а где Египет. Ойкумена снова становится маленькой, как при сотворении… Мне нужно идти, если мы хотим покончить с делами до ночи.