Петруша и комар (сборник)
Боюсь, что насчет хамовки вы заблуждаетесь. Впрочем. Хамовка, почему бы нет. Будь по-вашему, тем более что мне нечего предложить. Пойдемте по набережной, если не возражаете. Вам же все равно? Хамовка, хм. Да, я вас перебил, Катя, вы говорили о чем-то весьма увлекательном. — Да ни о чем я не говорила, это ты, дед, говоришь как заведенный.
Да. У меня сегодня был трудный день, Катя. Черт, сейчас, кажется, нечто другое в понятие «трудный день» вкладывают, все так изменилось. — Проблемный, деда, проблемный. — О-о, спасибо, «трудный» нам оставили, и то слава богу. А сколько вам лет, милая? Вы выглядите совсем юной, но я, увы, уже эксперт никудышный, для меня теперь все юные. Вы, кажется, говорили о своих проблемах. Серьезных, видимо, проблемах, нет-нет, я не смеюсь. Но я сегодня плохой собеседник, Катя, такой уж день был проблемный, то есть наоборот, трудный, я хотел сказать. Ужасный я собеседник. Никакой, как теперь выражается молодежь.
Да, так вы девственница? Похвально.
Впрочем.
Все же похвально.
Вот старый поц, помнит. Я уж думала забыл, понесло куда-то в сторону, крыша отъехала, Хамовники, блин. Сто лет, возраст не шуточный. Хотя на маразматика не похож. Прикольный дед.
Немного тележный.
Но прикольный.
Круто. Иду с каким-то дедом туда, не знаю куда. Про девственность перетираем. С первым попавшимся. А первому попавшемуся сто лет в обед. Это ебнуться можно. Ну и денек блин.
Понимаешь, деда, есть один человек, который мне нравится. Никому, между прочим, не говорила. Терпеть не могу в жилетку плакаца, а тебе вот говорю. Ты мне понравился эта… расположил. Понимаешь, он, ну человек, к которому я, мягко говоря, неравнодушна… Неважно. В общем, он мне сказал. В самый, деда, такой как бы момент он прямо и говорит: что ж ты мне сразу не сказала, что ты девушка? Прикинь? Урод, блин. В общем, испугался он, деда. А чего испугался он, не понимаю. Ну девушка, и что? Что в этом такого? А он: ну нет нахуй-на-хуй. Оделся и ушел. Хули ты дед смеешься?
Дед ходит быстро, по-молодому. Не медленно, во всяком случае, не по-стариковски. Ноги длинные, прямые, спина не сутулая, прямая. Почти. Дед всем дедам дед. Дед на зависть.
Умный дед, элегантный почти что, такого не стыдно друзьям предъявить: а это вот деда, он классный, только старый. Да он и не старый!
Не старый я. Мне просто много лет, но я не старый. И тем более не пожилой, ужасное слово, жухлое какое-то. Мне просто много лет, и я хотел уйти, как из спорта уходят в тридцать, а вовсе не потому, что стал стар, вовсе нет, просто потому, что всегда надо вовремя уходить, пока тебя не гонят хозяева, пока хозяева, так сказать, не дают тебе понять — сначала интеллигентно так, полуфразой, как бы проговорившись, что ждут, мол, их еще дела впереди, что на работу завтра, — а тебе все еще кажется, что ничего, еще одна дивная история, им понравится, они не пожалеют, ведь ты в ударе сегодня, а так и есть, хозяева и впрямь смеются, да. Но как-то уже не так, не беззаботно смеются. Ибо и им жаль, что ты уйдешь, но надо, надо уходить. Надо было уходить.
Странный ты, деда. То ржешь как конь, невпопад, то затих вдруг. А я уж выкручусь. Говно вопрос. Отдамся первому встречному, потом приду к нему, скажу: не ссы, любимый, у меня все ок. Путь свободен, доставай свой инструмент и полный вперед и с песнями. Вот так. И все. Прям первому встречному и дам. А, черт, ты и есть вроде первый встречный. Нет, дедуля, тебе не светит. Ты для меня староват. Было б тебе лет на хм, на хм, лет на пятьдесят меньше, тогда б, конечно, хотя вот я читала… где это я читала?
А можно твои очки померить? Модные очки у тебя, где купил? Ты очень модный дед, не вопрос.
А вроде и полегчало, отлегло от жопы, как маменька говорит, дура. Топиться, топиться, надо же. Смешно. Из-за кого главное? Да пошел он. Черт, опять зареву сейчас. Дед, не смотри, я не люблю. Пожалуйста.
Ну и ну. Ревет. Правда плачет. Носовой платок дать? — Ты чего, дед. Ну, покажи сначала. Нет, прости, сам им вытирайся, убери, меня стошнит сейчас. Да я уже не плачу. Это случайность, ошибка, баг. Я никогда не плачу. Я ваще с парашютом раз прыгала, если хочешь знать. Ты вот, небось, не прыгал с парашютом.
Почему же? Довелось. Я…
А, ясна, всю войну прошел. Ладна, давай платок. Ты видел меня в минуту слабости, это, дед, большая удача. Куда мы идем-то, кстати? В кабак? Неохота что-то в кабак, ну его. Пойдем знаешь куда? В МДМ пойдем, там нон-стоп. А? У тебя ж бессонница стариковская, угадала? А правда? Пошли, а? Может, там что покажут прикольное, да вообще какая разница. Там мешки такие, типа с песком, ну какая-то херь там внутри, я не знаю. Пошли, а?
Какие мешки?
А это такой зал во Дворце молодежи. Амфитеатр там уступами спускается к покрытой бежевым ковролином площадочке перед экраном. На уступах — кресла-мешки, их взбивают, как подушки. На них пристраиваются молодые люди. Возлежат, уплетают попкорн из огромных картонных стаканов. Пьют пиво или джин-тоник. Тихо беседуют о своем, пока на экране сменяют друг друга пронзительной красоты пейзажи — волей случая наших героев занесло на «Куклы» Такеши Кетано.
Впрочем, это уже неважно, потому что они спят.
Девушка посапывает, пристроив бестолковую свою головку на коленях разомлевшего старика.
Сады острова Кюсю, раскаты стереофонического грома, сполохи проектора выхватывают из темноты переплетающиеся фигуры поздних зрителей. Старик вздрагивает во сне. Что ему снится?
Бог весть.
ПОСЛЕ БИТВЫ
С этого, что ли, все началось?
Похоже, что так. Хотя к тому времени я успел влезть не в одну историю. Я уже не раз звонил Федотову, полковнику, Машиному шурину или деверю, короче, своему дядьке, просил помочь. Он с этим не торопился. Да и то сказать: как можно помочь человеку, который сам себе помочь не хочет?
«как он прав, — терзался я, — как он прав, этот проклятый сноб, быдло я. какое же я быдло! нет. я хуже, чем быдло: быдло хоть плюнуть умеет, в рожу». Так я думал. Аккуратненькие два мидовских дома возвышались надо мной.
Один — Цырлина, другой — Вадимов. От выпитого ли, от обиды на себя и на всех, я решился тогда на самый бессмысленный, дикий из моих поступков.
Я пытался успокоиться. От нечего делать я попробовал вычислить окна Вадима.
Машины у подъезда не было, а свет у него горел. Я поднялся. Сын Вадима открыл мне на пароль «Дядь-Валь». «Папы нет. Они уехали», — сказал он. «Я подожду их». Он скрылся в своей комнате, но запищал телефон и он вернулся. «Их нет, — подтвердил он, — это вы, дядя Наум?» Я прислушался. «Они не сказали ничего, дядя Наум… А вы меня спросите, я вам скажу… Нет, вы что, дядя Наум, наоборот: так — овца, а так — корабль… А это вы правильно помните: женский, женский… Ага, лучше папы. Передам». Он бросил трубку. Я заметил, что он еще подрос и почти не картавит. Я также заметил, что ему как-то не сидится. «Ты, может, хочешь в туалет, Антон?» «Нет, дядь-Валь, мне надо туда, в комнату».
Я пошел за ним. Там творилось что-то страшное. Пешие и конные дивизии были расставлены по всему полу, но солдатики взобрались и на кресло, и на шкаф, и на заваленный рукописями стол Вадима. «А уроки?» «Нам пока не задают еще», — ответил он, передвигая пятерней целый отряд, отрезая путь танкам. Я опустился на корточки.
«Кто воюет-то?» — не понял я странных опознавательных знаков. «Зайцы с евреями». Действительно, у одних к каскам прилеплены были пластилиновые уши, их противников отличали пластилиновые же носы. «Наши уже штаб взяли». Это и так было видно. На столе, рядом с машинкой, лежали вповалку связанные ниткой носатые, их охранял рослый индеец с ушами. К ключику, торчащему из ящика, была приделана пластилином бечевка, на которой раскачивался привязанный за голову носатый всадник с красным знаменем, судя по всему — главный. Я понял, что не нужен здесь, и занялся своим делом.
В коридоре я сдвинул чуть трубку с рычага, чтобы было занято. Пианино стояло в большой комнате, на почетном месте. Я не сразу понял, как оно открывается, начал с глупости: стал переставлять безделушки, которые были на него поставлены. Мне казалось, оно должно открываться сверху или сзади. Но сверху никакой щели не было видно, а если бы оно действительно открывалось сзади, пришлось бы его отодвигать от стены. Об этом, разумеется, и речи не могло быть, хотя Антон и был занят плотно: из-за стенки доносились воинственные возгласы и что-то вроде фырканья, означающее, очевидно, канонаду. Я сообразил, что если б дело обстояло так, то Маша, женщина разумная, предупредила бы меня о предстоящих сложностях. Оказывается, крышка была спереди, снизу, надо было только надавить чуть, чтобы сдвинулся фиксатор. Там было довольно много пространства, стояла почему-то трехлитровая банка с водой, а сбоку, в пылище, — искомая коробка. Я переложил содержимое в пиджак, а коробку положил на место, чтоб все снова заросло пылью.