Женский день
– И еще природы, запаха леса, молодой и свежей листвы, скошенной травы, дымка от мангала и прошлогодних листьев, сжигаемых в старой проржавевшей бочке у калитки.
Она решила, что дойдет до «Алексеевской», а там посмотрит. Останутся силы – поплетется дальше. А нет – нырнет в метро. Благо, ветка прямая, полчаса – и она дома.
Она почти дошла до метро, как вдруг выглянуло яркое солнце, раздвинуло мрачное и серое низкое небо, и в воздухе – вот чудеса – и вправду запахло весной.
«Нет, все же в метро. Дальше не поплетусь. А жаль», – подумала она, вспоминая, как в юности и даже в зрелой молодости они любили бродить по Москве. Любили… с мужем… вдвоем.
Она вздохнула, стряхнула с капюшона подтаявший снег и спустилась в подземку.
Женя вошла в квартиру и увидела, что тапки – серые с заячьими ушами, Дашкины, – стоят в прихожей. Это означало, что дочки дома еще нет. Из комнаты мужа, продолжающей гордо именоваться «кабинетом», в дверную щель пробивался неяркий свет.
Она разделась и тихо прошла в свою комнату. Переодевшись в домашнее – бархатный костюм с желтыми мышами – подарок девчонок, тихо приоткрыла дверь в кабинет.
Никита дремал на диване, укрывшись халатом. Услышав скрип двери, он открыл глаза, и они встретились взглядами.
– Пришла? – равнодушно спросил он.
Она кивнула.
– Обедать будешь?
Муж поднялся с дивана, пошарил ногами в поисках тапок, что-то недовольно заворчал и буркнул, посмотрев на часы:
– Пора.
Женя отправилась на кухню, поставила на плиту суп и в печку второе.
Подошла к окну. Там, словно и не было короткого, обманчивого солнца, снова низко нависло тяжелое серое небо.
Она вздохнула и принялась накрывать на стол. Обедали молча. Женя чувствовала, как начинает заводиться.
– Не интересно, как у меня прошло? – наконец спросила она.
Муж мотнул головой.
– Не-а. А что? Что-нибудь необычное?
Она покачала головой.
– Все обычное. Просто мне непонятно, почему тебя не интересует ничего из моей жизни?
– Это – точно не интересует, – подтвердил муж, – ты же знаешь… как я ко всему этому… отношусь.
– Знаю! – вдруг закипела она. – Вот именно – знаю! Как ты относишься ко всему этому. И к тому, что я делаю, – в том числе.
Он аккуратно положил ложку на стол, встал из-за стола и сказал: «Спасибо».
– А второе? – жалобно спросила Женя.
У двери он обернулся.
– Сыт. Спасибо.
Она отодвинула тарелку с недоеденным супом и заплакала. Понятно: сказалось недовольство, усталость, раздражение – все, чем обрушился на нее сегодняшний день. И все же… Не стоило начинать. Не стоило! Когда и так… Когда и так все так плохо, что хочется… застрелиться.
И все-таки вечный вопрос. А почему им можно, а нам – нельзя? Уставать, раздражаться, проявлять характер и недовольство? Ходить с перекошенной физиономией, демонстрировать отрешенность от семьи и проблем, не желать их, эти проблемы, решать? Все время делать одолжение – одно сплошное одолжение. Пообедал – одолжение. Поужинал – тоже. Спросил о чем-то – тем более. Снизошел, смилостивился, уделил.
А она… Она должна! Всем и всегда. Ему, детям, маме. Все и сразу – попробуй не отреагируй на чью-нибудь просьбу. Попробуй проигнорируй. Да вы что? Мир перевернется! Не среагировать тотчас, сразу, без малейшего промедления. Не бросится решать, разруливать, утешать. Платить, наконец. Последнее – в прямом смысле слова, заметьте! А чтобы все это было, еще ведь, между прочим, нужно и заработать! А все они – мать, дочери, муж – относятся к ней… ну, как бы это… помягче? В смысле, к тому, чем она занимается…
Да вот как относятся, если по чесноку, – как к блажи, к прихоти, к странному хобби. Развлекается тетка в предклимаксном возрасте, занимает себя – ну и славно!
И все-таки зря. Тот хрупкий, ненадежный мир, который едва удается ей удержать, так сложно, как балансировать на канате, без лонжи, держа в руках опахало, сегодня своими руками сознательно и добровольно она порушила. Дура, что и говорить. Выходит, права Ольшанская. Все мы дуры. Даже самые умные.
Тут она некстати вспомнила, как презрительно обозвала ее творчество Ольшанская, и расстроилась совсем.
Андерсен! Вот и жуй свои розовые сопли, сочинитель, далекий от реальности. Хочешь, чтобы все поверили? Так поверь сначала сама.
Если сможешь, родная!
Никому и никогда она не рассказывала, почему в восемнадцать лет так стремительно вышла замуж. Никому и никогда. Потому… Потому, что никто бы ее не понял. Все восхищались – такой дом, такая семья! А главным подарком и украшением семьи была, разумеется, Елена Ивановна. Мать, хозяйка, жена. И еще, между прочим, завлит музыкального театра.
Мать и вправду была красавицей. Никто и не спорил. Высокая, стройная темноглазая блондинка с низким и сочным голосом. Королева! Она умела носить вещи. Бывает у женщин подобный талант. Она украшала любую вещь. Она, а не ее! Даже суконная черная юбка, перешитая из бабушкиной, и обычная, скучная блузка с кружевным жабо смотрелись на ней как парчовое платье, расшитое жемчугом. Королевское платье. И все – натуральное! Цвет волос – спелая пшеница, белая кожа совсем без изъянов. Румянец, блестящие глаза. Ей почти не нужна была косметика и прочие бабские ухищрения – с раннего утра, с постели, она была так свежа и хороша, словно только что распустившаяся роза.
Правда, судьбу ее удачной назвать было сложно – у Елены Ивановны был когда-то прекрасный опереточный голос. А уж при ее внешности – карьера ей была обеспечена. Но… Поворот судьбы, изменивший всю ее жизнь, – в двадцать три года прекрасная Елена переболела тяжелейшим гриппом и получила осложнения на связки. Петь было заказано. Голос Леночки, звонкий, мелодичный, словно хрустальный колокольчик, стал глуховатым и хриплым. Тогда, после болезни, она впала в тяжелейшую депрессию и еле выкарабкалась года через два. Выкарабкалась, но озлобилась. На все и всех. И замуж, как всем показалось, тоже вышла назло. Кому? Да судьбе! После всех ее кавалеров – ярких, фактурных, талантливых – дипломат, подающий надежды физик, молодой, но уже проявивший себя режиссер – Леночка вышла за человека немолодого, скучного и совсем не привлекательного. Мужем красавицы стал рядовой скрипач из театрального оркестра. Красавицу-жену он, разумеется, обожал. Но… Елена относилась к нему с плохо скрываемым раздражением. Понимая, что грипп загубил ее карьеру, а свою женскую участь она выбрала сама. И никто в этом не виноват. Впрочем, отдыхать на заре семейной жизни они ездили вместе, в гости ходили под ручку, семейные праздники отмечали.
А что было у нее на сердце… Да кто ж поймет? Человек она была очень закрытый, подруг не имела – так, пара приятельниц, совсем незначительных – коллеги по театру. Старший бухгалтер Софья Исаковна и балерина кордебалета Инночка. У обеих судьба была невеселая – Соня была старой девой, впрочем, невредной и безобидной, тайно влюбленной в Леночкиного мужа. Она бросалась на помощь Ленусе в любую минуту, как только та ее звала. Сидела с маленькой Женей, выстаивала очереди в магазинах и притаскивала обожаемой Ленусеньке полные сумки. Служила ей безраздельно и преданно. Впрочем, мать это вряд ли ценила. А Инночка была источником сплетен – никто не обладал таким количеством хорошо и плохо проверенных фактов, про театр и коллег, как Инночка. Елене все это было очень кстати – самой опускаться до слухов и интриг ей было неловко, «лицо» она точно держала. А вот знать все и дергать за ниточки было необходимо. А без Инночки вездесущей ей бы не справиться. Только с возрастом Женя поняла, что мать всех использовала. И никто, абсолютно никто не смог заработать даже толику ее искреннего расположения, не говоря уж про любовь.
И еще. Спустя целую кучу лет, только ближе к сорока и то совершенно случайно, Женя узнала, что всю жизнь – всю жизнь! – все тридцать шесть лет «счастливого брака» у матери был другой мужчина. Младший брат Сони – Илья. Женя пару раз, еще в детстве, видела его. Он был высокий, седой и очень красивый. Очень значительный. Жил он одиноко, так и не женившись, служил архитектором в каком-то НИИ, детей у него не было. Почему они не сошлись насовсем? Почему мать так и не ушла к нему, бросив отца? Ведь он был свободен. Загадка. А спросить было не у кого – Соня уже умерла, а подобный разговор с матерью был невозможен. И у самого Ильи спросить было сложно – в начале нулевых он уехал в Америку. Навсегда.