Писатель: Назад в СССР 2 (СИ)

Высоцкий вышел на середину и негромко произнес:
— Дорогие друзья, спасибо, что пришли. Очень прошу не уделять мне слишком много внимания. Мы все здесь равны.
И он подсел к компании из двух девушек и трех парней. А сопровождающий его Роберт направился к нам. Выглядел «импресарио» как выжатый лимон, но Надюха не сводила с него глаз. Все-таки загадочны женские души. Сначала она по мне сходила с ума, потом принялась сбивать с толку милейшего Савелия Викторовича, потом опять перекинулась на меня, теперь вот сияет глазами на латыша. Меня же как будто и рядом нет. Нет, я только буду рад, если она найдет себе мужа. Если уж с высшим образованием не задалось. Не все же ей жить в нашей квартире на птичьих правах. Выйдет за рижанина, лет через пятнадцать окажется в Европе. И я познакомил их безо всякого зазрения совести.
— Ну как, концерт удался? — подмигнул я «импресарио», наливая ему из графина, что стоял на столе.
— Да, более чем, — кивнул он. — Вы же собственными глазами видели, какой успех!
Я, конечно, имел в виду чисто финансовый итог, но уточнять не стал. Вдруг это и впрямь будущий жених Наденьки? Не отпугивать же зятька, а то подумает, что я сразу ему в карман заглядываю.
— А вы надолго в Ригу? — спросил Лиепиньш, обращаясь, главным образом, к моей спутнице.
— Завтра вечером улетаем, — ответил я.
— Жаль, — поскучнел Роберт.
— Мы люди занятые, — продолжал я, потому что Надежда лишь молча млела. — Без Надежды Васильевны, например, сорвется спектакль.
— А вы актриса? — обратился латыш к моей кузине уже напрямую.
— Нет, что вы! — смутилась она. — Я костюмер!
У «импресарио» вырвался вздох облегчения. Забавно. Видать, он опасался, что актриса за него не пойдет, но я не дал ему расслабиться.
— Правда, она недавно снялась в одном фильме, — заверил я, перекинув ногу на ногу. — Вместе со мною.
Это была чистейшая правда, но звучала она слишком уж хвастливо.
— А вы актер? — уточнил Лиепиньш.
— Да, — честно ответил я. — А еще поэт и писатель.
— Владимир Семенович! — вдруг окликнул Высоцкого Роберт.
Великий бард обернулся, что-то сказал своим собутыльникам, поднялся и подошел к нам.
— Добрый вечер! — сказал он, присаживаясь на свободный стул.
— Вот, Владимир Семенович, ваш коллега! — отрекомендовал меня «импресарио».
— В самом деле? — спросил поэт.
Вышло всё-таки не очень удобно, но и отнекиваться было совершенно ни к чему.
— Я работаю в журнале «Грядущий век», литсотрудником, — сказал я. — Совершенно случайно познакомился с Мякиным, и он взял меня на главную роль в своем новом фильме.
— Как же я сразу не сообразил! — воскликнул Высоцкий. — Вы — Краснов!
Со всей присущей мне скромностью я кивнул.
— Мне о вас Настя Трегубова говорила, — продолжал бард.
Вот оно как! Интересно — что?
— Я польщен, — буркнул я.
Вновь заиграла музыка, и Лиепиньш пригласил Надю потанцевать. Мы с Владимиром Семеновичем остались наедине.
— В самолете вы мне сказали — берегите себя, — совершенно серёзно проговорил он. — Что вы имели в виду?
Этим вопросом я был застигнут врасплох. Я-то думал, бард давно забыл о моих словах. Выходит — что нет. Что я ему теперь мог ответить? Начни я выкручиваться, собеседник заподозрит меня в неискренности, а этого нельзя допустить, если я хочу, чтобы он прочитал мою книгу. Внутренний спор не утихал. В конце концов, почему Мизина я уберег от неприятностей, а Высоцкого — не должен! Если я ему солгу, то потому всю оставшуюся жизнь буду чувствовать себя виноватым. И я решил рискнуть сказать великому русскому поэту правду, понятное дело, в форме шутки и улыбаясь.
— Есть у меня один роман, где в качестве одного из героев должен был выступить музыкант. Бард, песенник… — я наигранно вздохнул. — У моего замечательного героя сложилась такая судьба, что я решил, что обязан его убрать из книги. Слишком острую душевную боль доставлял мне этот образ.
— Почему? — заинтересовался Владимир Семенович, показав людям со своего стола, что через пару минут вернется. — И причем тут я?
 
Как ни удивительно, слушал он меня очень внимательно. И я без пауз продолжил:
— У моего музыканта была трагическая судьба, увы. Когда же я увидел вас, просто вспомнил об этом герое, которому теперь не суждено ожить на страницах книги. Ну и сказал вам… вы ведь тоже бард и музыкант.
— И что же с ним стало?
— Он слишком много пил, — я пожал плечами — А в одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом, при попытке избавиться от похмелья, врач Таганки сделал ему укол морфия… И мой замечательный герой подсел на наркотики. В итоге, двадцать пятого июля тысяча девятьсот восьмидесятого года, у него случился инфаркт миокарда. И врачи… не смогли ему помочь, увы. Очень много людей там страшно переживало.
Владимир Семенович посмотрел на меня так, будто я сам дьявол и предложил ему продать бессмертную душу. А потом усмехнулся.
— Лихо у вас сюжет закручен! Я сам несколько раз уже похоронен, — сказал он, — несколько раз уехал, несколько раз отсидел, причем такие сроки, что еще лет сто надо прожить… Одна девочка из Новосибирска меня спросила: «Правда, что вы умерли?» Я говорю: «Не знаю»…
Он рассмеялся, похлопал меня по руке, поднялся и вернулся к своим друзьям. Тем более, что другие участники товарищеского ужина продолжали посматривать в нашу сторону. Я тоже поднялся, подошел к кузине и ее партнеру. Надя посмотрела на меня сердито.
— Я пойду к себе, — только сказал я. — А вы развлекайтесь… Роберт, надеюсь, ты будешь джентльменом, иначе… сам видишь.
Показав ему тяжелый пролетарский кулак, я покинул ресторан. Мне и в самом деле больше нечего было здесь делать. Рукопись меня ждет. Это моя главная работа и забота. Кузину я оставил среди людей интеллигентных — надеюсь — так, что ничего, пусть повеселится. Я поднялся в номер и снова сел к столу, на котором меня ждала начатая рукопись. С десяток минут я сидел, задумчиво глядя на последние строчки написанного часом раньше абзаца, а потом продолжил:
'Неуверенно тренькнул будильник. Гелий поспешно прихлопнул его ладонью, в возвратном движении коснулся лица, удивился влаге на щеках и окончательно проснулся. Серенький рассвет сочился сквозь щель между неплотно сдвинутыми гардинами. Тускло поблескивал темным экраном телевизор в углу. Белела страничка, забытая вчера в каретке пишмашинки. С большой фотографии улыбалась Лидия.
— Двадцать восемь тысяч четыреста восемьдесят девятое утро Фауста! — бодро, чтобы развеять дурные предчувствия, объявил Гелий, — или уже четыреста девяностое?.. Ты не помнишь, милая?
Лидия промолчала, загадочно улыбаясь ему из тысяча девятьсот тридцать пятого года. Тогда он отбросил простыню, оттолкнулся от жалобно скрипнувшей тахты лопатками, поднялся. Паркет приятно холодил ступни. Из приоткрытой форточки потягивало сыростью.
Все свои сны Гелий давно знал наизусть, и даже мог бы составить персональный толкователь. Увидеть, например, женщину с японским зонтиком в белых полных руках, позирующую на алуштинском пляже голенастому смешному фотографу, который отчаянно, но безмолвно жестикулирует из-под черного покрывала такого же, голенастого и смешного, фотоаппарата — означало печаль; пьяного от страха редактора давно не существующей «Красной нови» — сулило денежные хлопоты; вспыхнувший от первого же попадания «Тигр» на переправе через Березину — большую удачу, а кованые ворота, медленно отворяющиеся перед бронированным «ЗИСом», наоборот, — неуспех. Стычка же с авангардом врангелевской конницы всегда снилась к неприятностям. Эти преследующие его всю жизнь, повторяющиеся даже в деталях сны были красочнее и реалистичнее любого кинофильма. Да что там кинофильма, они были явственнее любого воспоминания, они были сама жизнь со всеми ее запахами, звуками и ощущениями. Жизнь, бесследно растворившаяся во времени для всех, кроме него…'
В дверь поскреблись. Я нехотя оторвался от рукописи и рявкнул, раздраженный тем, что меня отвлекают от дела: