Путешествие в Икстлан

У меня было ощущение, что дон Хуан способен любой спор перевести на свою дорожку, и в то же время он утверждал, что совсем не любит разговаривать.
– Это так же, как то, что я тебе рассказывал об охотниках, – сказал он. – совсем не обязательно, чтобы я любил разговаривать. У меня просто есть склонность к этому, и я делаю это хорошо. Вот и все.
Я нашел его умственную подвижность действительно необыкновенной.
– Охотники должны быть исключительно жесткими индивидуумами, – продолжал он. – охотник очень мало оставляет случаю.
Я все время пытался убедить тебя, что ты должен научиться жить по другому. До сих пор я не добился успеха. тебе не за что было ухватиться. Теперь все по-другому. Я вернул назад твой дух охотника. Может быть, через него ты переменишься.
Я протестовал, что не хочу быть охотником. Я напомнил ему, что в самом начале я хотел, чтобы он мне просто рассказал о лекарственных растениях, но он заставил меня уйти настолько далеко от моей первоначальной цели, что я уже не могу ясно вспомнить, действительно ли я хотел учиться о растениях.
– Хорошо, – сказал он. – действительно хорошо. Если у тебя нет такой ясной картины того, что ты хочешь, ты можешь стать более смиренным.
– Давай скажем так. Для твоих целей, в действительности, не важно, будешь ли ты учиться о растениях или об охоте. Ты сказал мне это сам. Ты интересуешься всем, что тебе кто-либо может сказать. Правда?
Я сказал ему действительно так, пытаясь описать тематику антропологии и для того, чтобы привлечь его, как своего информатора.
Дон Хуан усмехнулся, очевидно, осознавая свой контроль над ситуацией.
– Я охотник, – сказал он, как бы читая мои мысли. – я очень мало оставляю случаю. Может быть, мне следует объяснить тебе, что я учился тому, чтобы быть охотником. Я не всегда жил так, как живу сейчас. В одной из точек своей жизни я должен был измениться. Теперь я указываю тебе направление. Я веду тебя. Я знаю, что я говорю. Кто-то научил меня всему этому, я не выдумал этого сам.
– Ты хочешь сказать, что у тебя был учитель, дон Хуан?
– Скажем так, что некто учил меня охотиться так, как я хочу научить теперь тебя, – сказал он и быстро переменил тему.
– Я думаю, что когда-то охота была одним из величайших действий, которые мог выполнять человек. Все охотники были могущественными людьми. И на самом деле охотник был вынужден быть могущественным, для того, чтобы выстоять напор той жизни.
Внезапно меня охватило любопытство. Уж не говорит ли он о времени, предшествующем завоеванию? Я начал прощупывать его.
– Когда было то время, о котором ты говоришь?
– Давным-давно.
– Когда? Что означает давным-давно?
– Это означает давным-давно, или, может, это означает сейчас, сегодня. Это не имеет значения. Однажды люди знали, что охотник является лучшим из людей. Теперь не каждый это знает. Но есть достаточное количество людей, которые знают. Я это знаю. Однажды ты будешь знать. Понимаешь, что я имею в виду?
– Что, это индейцы-яки думают так об охотниках? Именно это я хочу узнать.
– Не обязательно.
– А индейцы пима?
– Не все они, но некоторые.
Я назвал различные соседние группы, я хотел подбить его к заявлению, что охота была разделяемым поверьем и практикой особых людей. Но он избегал прямого ответа, поэтому и переменил тему.
– Зачем ты все это делаешь для меня, дон Хуан? – спросил я. Он снял свою шляпу и почесал виски с разыгранным замешательством.
– Я имею уговор с тобой, – сказал он мягко. – у других людей есть такой же уговор с тобой. Когда-нибудь у тебя у самого будет такой уговор с другими. Скажем, что сейчас мой черед. Однажды я обнаружил, что, если я хочу быть охотником, достойным самоуважения, то я должен изменить свой образ жизни. Обычно я очень много хлюпал носом и жаловался. У меня были веские причины к тому, чтобы чувствовать себя обделенным. Я индеец, а с индейцами обращаются, как с собаками. Я ничего не мог сделать, чтобы исправить такое положение. Поэтому все, что мне оставалось, так это моя печаль. Но затем фортуна сжалилась надо мной, и некто научил меня охотиться. И я понял, что то, как я жил, не стоило того, чтобы жить... Поэтому я изменился.
– Но я счастлив своей жизнью, дон Хуан. Зачем я должен менять ее?
Он начал петь мексиканскую песню очень мягко, а затем стал мурлыкать ее мотив. Его голова покачивалась вверх и вниз, следуя ритму песни.
– Ты думаешь, что ты и я равны? – спросил он резким голосом.
Его вопрос застал меня врасплох. Я ощутил странное гудение в ушах, как если бы он действительно выкрикнул свои слова, чего он на самом деле не сделал. Однако в его голосе был металлический звук, который отозвался у меня в ушах.
Я поковырял в левом ухе мизинцем левой руки. Мои уши чесались все время, и я постоянно и нервно протирал их изнутри мизинцами. Эти движения были подрагиваниями моих рук целиком.
Дон Хуан следил за моими движениями с явной заинтересованностью.
– Ну... Равны мы? – спросил он.
– Конечно, мы равны, – сказал я.
В действительности, я оказывал снисхождение. Я чувствовал к нему очень большое тепло, несмотря на то, что временами я просто не знал, что с ним делать. И все же я держал в уголке своего мозга, хотя никогда и не произносил этого, веру в то, что я, будучи студентом университета, человеком цивилизованного западного мира, был выше, чем индеец.
– Нет, – сказал он спокойно. – мы не равны.
– Но почему же, мы действительно равны, – запротестовал я.
– Нет, – сказал он мягким голосом, – мы не равны. Я охотник и воин, а ты – паразит.
У меня челюсть отвисла. Я не мог поверить, что дон Хуан действительно сказал это. Я уронил записную книжку и оглушено уставился на него, а затем, конечно, я разъярился.
Он взглянул на меня спокойными и собранными глазами. Я отвел глаза, и затем он начал говорить. Он выражал свои слова ясно. Они текли гладко и смертельно. Он сказал, что я паразитирую за счет кого-либо другого. Он сказал, что я не сражаюсь в своих собственных битвах, но в битвах каких-то неизвестных людей, что я не хочу учиться о растениях или об охоте или о чем-нибудь еще, и что его мир точных поступков и чувств, и решений был бесконечно более эффективен, чем тот разболтанный идиотизм, который я называю «моя жизнь».
После того, как он окончил говорить, я был нем. Он говорил без агрессивности или недовольства, но с такой силой и в то же время с таким спокойствием, что я даже не сердился больше.
Мы молчали. Я чувствовал раздражение и не мог думать ни о чем и не мог ничего подходящего сказать. Я ждал, пока он нарушит тишину. Проходили часы. Дон Хуан постепенно становился неподвижным, пока его тело не приобрело странную, почти пугающую застывшесть. Его силуэт стало трудно различать по мере того, как темнело. И, наконец, когда стало совершенно темно вокруг нас, он слился с чернотой камней. его состояние неподвижности было таким полным, что, казалось, он не существует больше. Была уже полночь, когда я, наконец, понял, что он может и будет оставаться неподвижным в этой глуши в этих скалах, может быть, всегда, если ему так нужно. Его мир точных поступков и чувств и решений был действительно выше моего.
Я тихо дотронулся до его руки, и слезы полились у меня.
 
7. Быть недостижимым
Четверг, 29 июня 1961 года.
Опять дон Хуан, как он это делал каждый день в течение почти недели, держал меня под очарованием всяческих особых деталей насчет поведения дичи. Сначала он объяснил, а затем разработал ряд охотничьих тактик, основанных на том, что он называл «повороты куропаток». Я настолько полностью ушел в его объяснения, что прошел целый день, а я не заметил, как бежит время. Я даже забыл съесть лэнч. Дон Хуан сделал шутливое замечание, что это совершенно необычное для меня – пропустить еду.
К концу дня он поймал пять куропаток в крайне хитроумную ловушку, которую он научил меня собирать.