Предатель. В горе и радости (СИ)

— Да но… Как я могла не прийти? Я приехала, поздоровалась, домработница твоих родителей сказала, что ты тут и что тебе пепельницу меняла в библиотеке. И заплакала.
— Блять, как же вы меня все заебали…
Затягиваюсь сигаретой медленно и глубоко в желании того, чтобы дым въелся в мои легкие черной копотью, отравил и лишил способности дышать.
Возвращаюсь мыслями к рукам отца, которые будто высохли после холодильника в морге. Пальцы узловатые, а под ногтями расползлась у лунок расползлась синюшность.
Мой отец мертв.
И он больше мне не позвонит, никаких встреч и разговоров. Его нет.
Был человек и за несколько секунд его не стало. Конечно, я знал, что люди умирают, но был совершенно не готов к тому, что мой папа тоже смертный человек.
Его очень любила Ляля.
Ляля.
Папа называл ее Цветочком.
Она права, мы бы могли все это пережить вместе, но “вместе” перестало существовать в тот момент, когда она все узнала.
И искать поддержки в женщине, которая с тобой все равно разведется, бессмысленно. С утра на кухне она за руку подержит, обнимет, а вечером вернется к женской обиде, которой я сейчас не могу ответить.
Я не в силах удовлетворить ее злость, а ее любовь и привязанность ко мне отравлена обманом, который не позволит ей дать мне то, в чем я сейчас нуждаюсь. Безоговорочно быть рядом до того момента, когда появиться или не появиться желание поговорить. Сейчас я не чувствую ничего кроме глухого раздражения и бессилия.
— Милый, — воркует Вера, — как ты?
Она еще тут.
Видимо, женщинам не понять, что мужчин в момент смерти отцов, надо оставить в покое. Одна требует разговоров и скандала, вторая решила, что сейчас лучшее время показать свое неравнодушие.
— Гордей… Я рядом…
А я просто хочу покурить один в библиотеке среди молчаливых книг, которым все равно на мертвых и живых.
Дверь распахивается и на пороге появляется бледная Ляля. Ну, это было ожидаемо, если честно.
— Это уже наглость, — усмехается она.
Тут не поспоришь, и какая удачная причина разразиться в криках и слезах.
— Я пришла высказать свои соболезнования, — Вера встает. — Такая трагедия…
— Тебя тут не должно быть, — зло отвечает Ляля. — Как у тебя совести хватило…
— Уходи, Ляль, — вдыхаю я и тушу окурок в пепельнице. — Я скоро вернусь.
Можно, конечно, рассыпаться в оправданиях, что я не звал Веру, но нахуя, если это ничего не изменит?
Я все равно останусь козлом, уродом, мерзавцем и негодяем, который трахался на стороне.
Сгорел сарай, гори и хата.
— Мне повторить? — сую в зубы новую сигарету.
Щелкаю зажигалкой.
Вера возвращается ко мне на подлокотник и печально вздыхает.
— Я сейчас спущусь, дорогая, — бросаю зажигалку на столик. — И дверь за собой закрой.
Иначе я не могу. Холодные слова сами вылетают, будто я хочу специально усугубить ситуацию.
— Ты должна уйти, — тихо отзывается Ляля, — это неуважительно к нашей семье, — смотрит на меня с вызовом, — или мне позвать наших детей, чтобы ты их познакомил со своей потаскухой?
— А такая сцена с детьми и скандалом, — тихо и холодно отвечает Вера, — будет очень уважительная? Лилия, мы ведь взрослые люди, верно? — пауза. — И мне… я понимаю, что сейчас не самое подходящее время, но раз твоя жена в курсе, — кладет руку на живот, — то мне надо что-то вам сказать.
Глава 10. Десять из десяти
Смотрю на Веру, и смеюсь, выдыхая толчками дым изо рта и носа. Ляля тоже смеется. Тональность нашего смеха одинаковая.
Недоумение и отчаяние.
Если люди смеются на поминках, то только так. На грани истерики.
— Ну, — Ляля прижимает пальцы к губам, — вы пошли прямо-таки по банальному сценарию. Беременна? — смотрит на Веру. — Чего ты, сука такая, ждешь?
Закрывает дверь и делает шаг.
Ух, она прямо пантера в этом скромном черном платье и узких перчатках.
— Поздравлений? — вскидывает бровь. — У нас тут похороны, а ты, Вера, любовница. И ты уж прости, но мозгов должно хватить, что такие новости стоит придержать при себе.
Тушу очередной окурок.
 
Видимо, женские дрязги — это очень важно, но они во мне будят не просто раздражение, а слепую ярость, которая просыпается в человеке, когда уходит контроль над ситуацией.
— Я вас оставлю, — встаю и шагаю прочь. — Вернусь к детям.
— Она же от тебя залетела, — шепчел Ляля.
— Гордей, — сипит Вера.
Одна подаст на развод, вторая устроит вакханалию с установлением отцовства и громкими криками об алиментах. Я не первый и не последний, кто оказался в такой ситуаци.
Похуй.
Как же мне похуй на все это дерьмище.
Я все еще чувствую стальную хватку смерти на своем рукаве, слышу предсмертные всхрипы отца и вижу в его глазах ужас.
Пусть грызутся. У Ляли отличный оппонент, на которого она может вылить свое недовольство, добиться скандала.
— Гордей.
И сейчас я не различаю, кто именно меня окликнул. Да и однохуйственно, если честно. Выхожу из библиотеки, иду по коридору и на меня чуть не налетает Пастухов жирным бегемотом.
— Вот ты где…
— Пошел нахуй, — рычу я. — Не сейчас, Юра. Не сейчас.
Беглый взгляд на него, и он хватает меня за рукав:
— Куда собрался? — его голос меняется с шутливого на серьезный и строгий.
— Да отъебись ты!
Удивляюсь тому, какая у него теплая и мягкая щека под моим кулаком и как забавно сминается его круглое лицо.
Затем и от него следует четкий удар под дых, от которого я выкашливаю на его рожу брызги слюны.
Я отвечаю ему кулаком в его жирный бок, а после мы хватаем друг друга за грудки и всматриваемся друг другу в глаза.
— Съебал нахуй отсюда.
— Хуй тебе на твою морду, — шипит в ответ. — Вместе съебем. Мне тут тоже не нравится. Охуеть как не нравится. Меня каждый раз на похоронах накрывает страх, что мой гроб будет, блять, огромным. Квадратный такой…
Бью лбом по его носу, который влажно и неприятно хрустит.
— Вот мудила…
И он мне тоже по роже лбом заезжает. Опять хруст, боль, что пробивает до мозгов, и я слышу:
— Ну, какие похороны без драки, да? — а затем повышает голос. — Пошли, придурочный, — тащит меня прочь, — весь в отца. Тоже был любитель разбивать и ломать носы.
Затаскивает меня в отцовский кабинет, толкает на диванчик, и я стираю кровь под носом тыльной стороной ладони.
— И теперь я тебя хуй отсюда выпущу, — щелкает замком и прячет ключ в кармане, — пока мы с тобой не нажремся до поросячьего визга.
Все его губы, подбородок и даже второй подбородок в крови.
— И если бы твой отец сейчас был жив, то я бы его придушил, урода, голыми руками, — цедит сквозь зубы. — Я не планировал быть на его похоронах еще лет десять.
— Да я этого говна уже столько наслушался…
— Да мне начхать, — Юра садится рядом. — Послушаешь еще. Я еще порыдать планирую.
— Чо ты несешь? — в моей груди клокочет гнев и не находит выхода.
— Рыдаю я отвратительно, Гордей, — с угрозой смотрит на меня. — А моим ребятам еще тащить мою пьяную тушу отсюда. И пьяным меня тянет на приключения.
— Свали…
— У твоего отца на нижней полке, вот там, — указывает на шкаф у рабочего стола из темного дуба, — бутылочка пятнадцатилетнего шотландского виски, который я ему недавно сунул, — смотрит на меня. — У него всегда так лицо вытягивалось, когда я ему дорогую бурду дарил. Трезвенник, етить колотить, а таких одно удовольствие подбешивать.
— Так это ты его заваливал бутылками? — медленно выдыхаю, и на языке расползается соноватая кровь.
— Да. И выбирал самое лучшее, — встает и похрустывает шеей. — Видимо, — шагает к шкафу, — я готовился к его поминкам. Жопой свой необъемной чуял, как говорится, — с покряхтыванием наклоняется и открывает нижние полки шкафа. — Если у меня сейчас еще и брюки разойдутся по швам на заднице, то я поставлю этим похоронам десять и десяти.