Фавн на берегу Томи
Бакчарова так поразило известие о близости его кончины, что мысли у него в голове закружились, как листья от осеннего ветра.
— Так ведь я не готов, батюшка, — пискнул он жалобно. — Как же я скажу вам сейчас все грехи, если я все время службы польской, то есть более пяти лет, не был на исповеди?
— Кайся, коль грешен, — только и призвал священник, явно не желавший откладывать исповедь.
— Грешен, батюшка! — выкрикнул Бакчаров и уткнулся, рыдая, в пузо священнику. — Страстями обуреваем всю жизнь свою был я от юности! Грехам моим несть числа, одному лишь Богу все они ведомы! Но превыше всего согрешил я умом своим, гордынею, приумножающей все страсти мои! Умом своим я от Господа отошел, но вот те крест, батюшка, душа моя непрестанно христианкой была и веру в Бога исповедовала!
Бакчаров плакал навзрыд.
— Умница! Вот это я понимаю, вот это покаяние, — радостно похвалил исповедника протопоп, похлопал кающегося по плечу, сжал руками покрытую епитрахилью голову вернувшегося в лоно Церкви грешника и возвел глаза к потолку. — Да простит ти чадо, Димитрие, вся согрешения твоя, и аз недостойный иерей, властию мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. — Перекрестил он голову Бакчарова и снял с нее свой жреческий фартук…
Только протоиерей исчез, как в комнату влетел губернатор Вольский с новыми объявлениями:
— Извольте, господин учитель, принять завтрак, а заодно и вашего благотворителя купца первой гильдии Ефима Григорьевича Румянцева, взявшего на себя все расходы по вашему излечению.
Бакчаров опять закрыл лицо руками и простонал:
— Я безмерно благодарен Ефиму, как его там по батюшке, за его сострадание и участие, однако не могли бы вы заочно передать ему слова моей бесконечной благодарности и решимости молиться за его душу со дня моего преставления?
— Какого преставления? — удивился губернатор. — Прямо неловко перед человеком, Дмитрий Борисович, он вас уже час ожидает. Как только услыхал, что вы поправляетесь, так все бросил и к нам примчался.
— Как поправляюсь? — ожил умирающий.
— Доктор Корвин сказал, что постельный режим желательно отменить как можно скорее, дабы тело ваше не подвергалось более зловредному расслаблению, — пояснил генерал Вольский. — Прогулки вам нужны, Дмитрий Борисович. Гимназисткито уже вон все за партами да за книжками, а вы все болеете. Пора уже и на поправку идти.
Бакчаров уставился на него с изумлением и в то же время с клокочущей в груди радостью: «Неужто провел меня поп?»
Вдруг губернатор, все это время державший руки за спиной, предъявил учителю феску:
— Если вам неудобно принимать в ночном колпаке, то предлагаю вам свою турецкую шапочку, — залепетал губернатор. — Если, конечно, не побрезгуете.
Бакчаров, думая о жизни и смерти, медленно стащил колпак, обнажая бритую, как у татарина, голову, и отвлеченно проговорил:
— Не побрезгую.
Губернатор бережно прикрыл красным головным убором срамоту ощетинившейся головы и вновь попятился, объявляя:
— Итак, Дмитрий Борисович! Благотворитель ваш — Ефим Григорьевич Румянцев. Встречайте, пожалуйста.
Вошел Ефим Григорьевич медлительно, молча, церемонно придвинул к одру болящего стул, обменялся с учителем крепким рукопожатием и уселся, широко расставив ноги в охотничьих сапогах. Сидя у одра, купец степенно, с любопытством стал осматриваться, ковыряя косматую бороду. При этом Ефим Григорьевич важно вздыхал и хмурился, а разные и потому страшные глаза его по раздельности переходили от вещи к вещи, блуждая взглядом по комнате. Купец засмотрелся на старинный самовар, потом на блеклый старый ковер, — тяжелый правый глаз его выпал, запрыгал по половицам и укатился под дубовый комод. Невозмутимый купец не полез за глазом, кашлянул в кулак, достал изпод шубы пиратскую повязку и прикрыл ею зияющую черным провалом глазницу.
— Как ваше здоровьице, господин учитель? — обратился он свойским русским басом к Бакчарову. — Выздоравливаете, я гляжу. Совсем плохи были ваши дела. Чуть, батенька, вы в дорогето и не померли. Лекарь наш Виктор Ксенофонтович сказывал, что вши у вас были с хорошего таракана размером и никак не выводились, твари окаянные. Пока они вас не обрили и марганцовкой не обработали.
— Спаси Господи, — невпопад промямлил учитель, прикидываясь умирающим.
Купец смотрел на Бакчарова оставшимся страшным и немигающим глазом, но взгляд его источал мужицкую любовь и преданность. Бакчаров подумал, что Ефим Румянцев из числа тех простых русских добряков, которые во всем — вплоть до воровства и убийства — готовы помочь попавшему в беду человеку. Одноглазый, рыжебородый, он приятно напоминал Бакчарову его дорогого и, верно, гдето сгинувшего Бороду.
— Вы из Россииматушки? — спрашивал купец, чтобы хоть както поддержать разговор.
— Из Польши.
— Ух как! Ни разу не бывал. У нас тут кто Москву или Петербург посетил, тот уж и нос дерет, словно весь свет объездил.
— И не врут, — отозвался учитель. — В Европе кто на такие расстояния ездил — и вовсе путешественником зовется…
— Ну что ж, рад, так сказать, личному знакомству с вами, жду вашего появления в нашем обществе, — вставая со стула, вздыхал бравый русский купец первой гильдии. — Пора и честь знать. Дайте еще раз пожать вашу богатырскую руку. До свидания.
Бакчаров высунул ему вялую бледную конечность, поблагодарил за визит и немощно откинулся, закатив глаза. Все так же медлительно двигаясь, Рыжая Борода оставил на ночном столике пухлый конверт с деньгами, церемонно похлопал его и вышел.
Следующим гостем учителя был директор женской гимназии Артемий Федорович Заушайский, профессор Московского университета.
— Дмитрий Борисович, рад с вами, наконец, познакомиться, — тряся руку учителя, резким старческим голоском закричал лысый профессор, деловой, остробородый, в серебряном пенсне, тяжелой шубе и с боярской шапкой в руках. — Нашему городу нужны светлые умы из столицы! Нужны, господин учитель!
— Я не из столицы, — устало проговорил Бакчаров.
Радостный старичок суетливо выхватил слуховой рожок, узким концом воткнул его себе в ухо, а раструбом направил в учителя.
— Что вы сказали? — почти весело воскликнул старичок.
— Не из столицы я, господин профессор! Я из Люблина!
— Неужто влюблены? — изумился старичок. — И в кого же, если не секрет?
Бакчаров закатил глаза и простонал:
— Скорее бы ночь.
— В дочь! В чью? Губернатора! — еще больше испугался профессор. — Только не в Аннушку. Мой старший сын полюбил ее раньше! А младшенькую я и сам, признаться, люблю, — развел руками глуховатый старик.
— Не знаю я никаких дочерей, — попытался схватиться за волосы Бакчаров, но вместо этого сшиб феску и головной убор улетел за ночной столик с рваным учительским глобусом.
— Позвольте, я достану, — упал на четвереньки профессор и, пыхтя, принялся выковыривать фреску рожком.
Заушайский напоминал Бакчарову звездочетаволшебника из полузабытой европейской сказки. Ему только не хватало остроконечного колпака и магического жезла. Впрочем, медный слуховой приборчик в его руках вполне походил на какойто магический инструмент.
Установив феску на голове больного, Заушайский откланялся.
— Буду с нетерпением ждать вашего выздоровления, — заявил он бодрым искренним голосом. — А по поводу Машеньки и Аннушки, позвольте вас успокоить. В нашей гимназии пруд пруди подобных красавиц. Сами увидите. Как говорится, в полном составе и в чистом виде.
После профессора к учителю явилась длинная фигура какогото бродяги в солдатской шинели, с заплечным мешком за спиной и с нервно терзаемой в руках шляпой из грубой соломы. Как выяснилось, это был сумасшедший поэт Арсений Чикольский, коротко стриженный, светловолосый и кучерявый, как каракуль, изгнанный семинарист, отслеживавший в одном питерском листке стихи Бакчарова и дежуривший у его дверей со дня прибытия.