Мое сердце – бензопила

Ответ очевиден.
Джейд невольно потирает свою нерезаную кисть и спрашивает себя: может, всего должно быть по паре? Это нужно и ей, и всему миру.
Как ни странно, рядом с мистером Холмсом сидит Фарма, одетый в некое подобие костюма. Его тоже чествуют. Это же надо: Мисти Кристи, чью дочь едва не сбил автобус, написала письмо окружному начальству, мол, хочу поблагодарить и похвалить «человека, который работает уборщиком в начальной школе», за спасение дочери, но при этом умудрилась не упомянуть, какого человек пола – мужского или женского.
Фарма ловит злобный взгляд Джейд, мерзко ухмыляется и кивает, а затем берет что-то с коленей и машет им. Толком не разглядев, Джейд сразу понимает – это телефон, который она спрятала. Значит, шантажировать Фарму больше нечем. Найти пропажу по звонку или жужжанию он не мог, выходит, на складе есть камера слежения, которая ее засекла. Вот почему он оставил ее там «в полном одиночестве», небось, губы раскатал – вдруг она вздумает сменить лифчик.
Джейд брезгливо ежится, поводит плечами и откидывает голову назад, смотрит на дальние ряды трибун – лучше бы она сидела там. И правда там она видит себя, вернее, свою бледнолицую версию – там сидит мама. В дальнем углу, одна, хотя и в толпе.
Джейд не видела ее… с Рождества? Когда она в последний раз, спасаясь от безделья, пришла потусоваться в «Семейный доллар»? Кимми Дэниэлс. Технически они с отцом Джейд все еще женаты, но уже пять лет она живет в автофургоне с другим таким же Открывашкой. Насколько известно Джейд, мама работает в «Семейном долларе» самым старшим кассиром, может, самым старшим за всю его историю. Важнее другое: если народу в магазине мало, а менеджер занят какими-то разборками в дальнем конце магазина, Кимми позволяет Джейд выйти, не заплатив за краску для волос, которая нужна ей постоянно. Джейд толком не знает, то ли она эту краску ворует, то ли мама потом платит за нее сама – дело в том, что они никогда не разговаривают. Джейд просто ходит и зыркает по сторонам, а Кимми не спускает с нее глаз, вспоминая себя в ее годы.
Наверное, пришла потому, что свой выпускной она пропустила, потому что была беременна Джейд. И в этом состоянии осаждала больницу в Айдахо-Фолсе – пыталась узнать, придет ли в себя после аварии любовь всей ее жизни или нет.
Знала бы ты, мама, мысленно обращается Джейд, что для выпуска мне еще надо потрудиться. На самом деле школу я не окончила. Это все понарошку…
Достойный конец школьной карьеры. Возможно, Джейд следовало прикрепить эти слова скотчем к выпускной шапочке, чтобы мама их прочла, а не рисовать веселую мордашку с крестиками вместо глаз… Да пошло оно все! Один выпускной вместо целого детства – разве это компенсация? В следующий раз Джейд заявится в «Семейный доллар» и сгребет целую полку всякой фигни для волос!
Так-то, мама.
Ради сегодняшнего дня, ради праздника Джейд выкрасилась в ярко-розовый. Это даже не краска, а спрей для Хэллоуина. Индейские волосы плохо обесцвечиваются, им не придашь насыщенный розовый цвет с синеватым отливом. Ну и фиг с ним. Никто же не собирается трогать ее волосы или изучать ленту на шапочке. В ее ушах серьги в виде игральных костей в натуральную величину, потому что жизнь – азартная игра, и в конце ждет смерть… помада черная, как ее сердце, и липкая, ногти кроваво-красные.
Вскоре Лета Мондрагон, новенькая, в истории Ястребов ничем не отметившаяся, встает к микрофону и произносит торжественную речь – под нарастающие аплодисменты. Они достигают апогея, когда она уступает свою медаль лучшей выпускницы Элисон Чемберс, потому что «средние баллы при переводе из другой школы никогда не сравнятся с теми, что получены в этих стенах!»
Чем не идеал?
Если у Джейд и были сомнения насчет того, тянет ли Лета на статус последней девушки, с каждым словом ее речи, с каждой волной аплодисментов они все больше и больше тают.
Наконец аплодисменты стихают, и на сцену прогулочным шагом поднимается директор Мэнкс, призывая к тишине (поднимает два пальца в форме латинской буквы V – это волчьи уши, сигнал означает «хватит выть, слушайте меня»). Он шуршит бумажками и сообщает публике, что следующий оратор в представлении не нуждается. В школе Хендерсона он и есть школа, он преподает историю штата Айдахо одному поколению учеников за другим, ведь «всем известно, если мы не знаем, что было раньше, то обречены это повторять».
 
Под обязательные, хотя и хлипкие аплодисменты к микрофону поднимается мистер Холмс. Первое, что он делает – шуршит листами бумаги, которые оставил директор Мэнкс, держит их достаточно высоко, чтобы стоящие за ним выпускники могли видеть – они пустые, просто реквизит. Мэнкс проводил церемонию столько раз, что вполне может делать это с закрытыми глазами.
Мистер Холмс расправляет бумаги, кладет обратно, поворачивается и слева направо оглядывает выпускников, потом переводит взгляд на гостей. Повисает абсолютная тишина, и он начинает вещать:
– На самом деле цитата звучит так: «Прогресс, помимо того, что состоит из перемен, зависит от способности хранить прошлый опыт. Кто не помнит прошлого, обречен повторять старые ошибки».
Чтобы сделать акцент на непрошеном уточнении, он прочищает прокуренное горло и украдкой поднимает руку, тянет кожу над кадыком, словно пытаясь освободить место для воздуха, который ему понадобится.
– Это Джордж Сантаяна, испано-американский философ первой половины двадцатого века. Ему же принадлежат знаменитые слова о том, что история – сплошная ложь о событиях, которые никогда не происходили, рассказанная людьми, которые очевидцами этих событий не были.
Он обхватывает руками трибуну, подается вперед, смотрит на собравшихся и добавляет:
– Однако мы с вами находимся здесь и сейчас. Пройдут месяцы и годы, и наши рассказы об этом знаменательном дне станут просто рассказами, но здесь, сейчас, в эту минуту, мы, как группа, наверное, в состоянии понять, что именно происходит. Хотя бы частично.
Теперь настала очередь директора Мэнкса уточнять, и он покашливает, видимо, напоминая мистеру Холмсу о разговоре насчет содержания его последней речи перед выходом на пенсию.
Мистер Холмс будто и не слышит.
– Сегодня среди нас гости, – объявляет он, указывая в сторону обитателей Терра Новы, предлагая всем посмотреть в центр трибуны. Он поднимает руки и начинает хлопать, но в его жесте чувствуется насмешка, и жидкие аплодисменты почти сразу гаснут.
– Я говорю «гости», но поймите, мистер Мондрагон, мистер Бейкер, и все остальные, я вовсе не хочу сказать, что ваше пребывание среди нас будет временным. Надеемся, это не так. Вы – спасители нашего городка в горах, озера, долины, округа… всех нас. – Холмс отходит, чтобы прочистить горло, потом возвращается к микрофону и решительно кивает. – Конечно, есть еще один фильтр, который позволяет верно определить «гостей», и о нем знают многие из моих учеников, дошедших до выпуска. В Древней Греции боги спускались с горы Олимп, чтобы побыть среди простых смертных, но являлись как странники, как нищие, и, благодаря такой практике, в тогдашнем обществе сложился этикет, основанный на смиренном страхе. И страх был вполне оправдан. Если люди не вели себя должным образом, не предлагали странникам миску супа, даже будь эта миска последней, тогда… тогда из нищенских одежд мог возникнуть Зевс и поразить их, стереть с лица земли – от них не осталось бы и следа.
Мистер Холмс позволяет фразе дойти до слушателей, потом повторяет, словно нарочно:
– От них не осталось бы и следа.
– Мистер Холмс… – пытается вмешаться директор Мэнкс, вскакивая со стула, но Холмс отводит руку назад – он не просит у директора еще минуту, а сообщает, что будет говорить еще минуту.
«Так его, сэр!» – восхищается про себя Джейд, удивленно улыбаясь.
– Разумеется, мы с вами в Америке, а не на Средиземном море. Мне не стоит увлекаться, лучше использовать образы, которые ближе к нашей с вами земле. Прошу прощения. Позвольте мне… знаю, нужно что-нибудь поближе. Как вам Южная Америка до завоевания? Думаю, в ней мы найдем подходящий пример. Возьмем инков. Не тех инков, какими они были во времена испанского вторжения в Анды, возьмем времена, когда империя поднималась и падала на протяжении тысячелетий, когда принадлежала сама себе. Предваряя ваш вопрос, я вовсе не хочу сказать, что гора, на которой мы живем, – и есть Анды, а среди нас бродят боги и правители. Уровень технического развития у древних инков был таков, что не уступал никому и даже превосходил всех, кто жил в то время на нашей планете, в результате чего инки достигли такого уровня социального расслоения, что по сути обожествили правящий класс, класс богатейших из богатейших, и на то, чем все закончилось, пожалуй, следует обратить внимание и нам, не забывая о Сантаяне. Дело в том, что правящий класс, богатая элита, не просто замкнул все ресурсы на себя, он поверг тружеников не просто в нищету, а забрал у них все, богачи настолько почитали себя, что стали строить для своих превращенных в мумии мертвецов великолепные пантеоны, продолжали отдавать им пищу, назначать слуг, и понятно, что общество, до такой степени заточенное на свою верхушку, обречено, если не найдет более стабильный и справедливый способ для того, чтобы уверенно развиваться и процветать. Если вам не по душе Сантаяна, можно обратиться к Марку Твену: он сказал, что история не повторяется, зато рифмуется. Я лишь надеюсь, что Пруфрок не станет подтверждением этих слов. Поймите, я вовсе не прошу вас сравнивать гробницы инков с прекрасными домами, что возводятся по ту сторону озера, вовсе нет. Мы ведь не инки, правда? И не древние греки. Когда боги стучатся в наши двери, вместо того чтобы предлагать им последний половник супа, нам, наверное, следует поделиться с ними своими наблюде…