Проза отчаяния и надежды (сборник)

Иногда он рассказывал ей об Историческом Отделе и о фальсификациях, которыми он занимается. Увы, это ничуть не пугало ее. И земля не покачнулась под ногами при мысли о том, что ложь выдают за правду. Он рассказал ей также о Джонсе, Аронсоне, Рузерфорде и о клочке газеты, который он минуту держал в руках. Но и это не произвело на нее впечатления. Сначала она даже не поняла, что он хочет сказать.
— Они были твоими друзьями? — спросила она.
— Нет. Мы не были знакомы. Они были членами Внутренней Партии. Кроме того, они были намного старше меня. Они были из дореволюционного поколения. Я и узнал-то их с трудом.
— Тогда что же ты так переживаешь? Людей все время убивают. Разве не так?
Он постарался объяснить ей:
— Это особый случай. Главное не в том, что кого-то убили. Ты разве не понимаешь, что все прошлое, начиная со вчерашнего дня, фактически уничтожено? А если и сохранилось где-то, то лишь в немногих материальных предметах вроде этого стеклянного пресс-папье. Но они бессловесны. Уже теперь мы практически ничего не знаем о Революции. Все документы уничтожены или подделаны, все книги и картины переписаны, все памятники, улицы, здания переименованы, все даты изменены. И это делается ежедневно, ежеминутно. История остановилась. Нет ничего, кроме бесконечного настоящего, где Партия всегда права. Конечно, я знаю, что прошлое подделано, но у меня никогда не будет возможности доказать это, хотя я сам участвую в фальсификации. После подделки не остается никаких вещественных доказательств. Доказательства есть только в моем мозгу, но я не знаю наверняка, что кто-нибудь еще запомнил то же самое, что известно мне. Только однажды, единственный раз в жизни, я держал в руках вещественное доказательство подлога после того, как произошло событие, много лет спустя после события.
— И что это дало?
— Ничего, потому что я уничтожил тот клочок газеты через несколько минут. Но если бы такое случилось сегодня, я сохранил бы его.
— А я нет, — сказала Джулия. — Я готова рисковать, но ради чего-то действительно стоящего, а не из-за обрывка старой газеты. Ну, сохранил бы ты его, и что ты мог с ним сделать?
— Вероятно, немного. Но это было вещественное доказательство. Оно могло бы посеять сомнения, если бы я решился кому-нибудь его показать. Я не думаю, что мы можем что-то изменить в нашей собственной судьбе. Но можно представить себе возникновение хотя бы отдельных очагов сопротивления — небольших групп людей, которые сплотятся вместе, будут расти, оставят какие-то свидетельства своей деятельности, а следующее поколение начнет там, где мы кончили.
— Милый мой, меня совершенно не интересует следующее поколение. Мне важно, что будет с нами.
— Ты мятежница только ниже талии, — ответил ей Уинстон.
Джулия нашла эти слова чрезвычайно остроумными и в восторге бросилась в его объятия.
К партийным доктринам она не испытывала ни малейшего интереса. Как только он принимался говорить о принципах Ангсоца, двоемыслии, изменчивости прошлого или отрицании объективной реальности и переходил на новояз, ей сразу же становилось скучно, она смущалась и говорила, что никогда этим не занималась. Ведь всем известно, что все это чушь, — так зачем терзать себя этим? Она хорошо знала, когда нужно кричать «ура», а когда улюлюкать, и этого вполне достаточно. А если Уинстон продолжал свои заумные темы, Джулия просто-напросто засыпала. Она была из тех, кто может заснуть в любое время и в любом положении. В разговорах с ней Уинстон понял, как легко изображать правоверность, не имея ни малейшего понятия о том, что значит быть правоверным. В некотором отношении мировоззрение Партии лучше всего усваивают люди, неспособные понять его. Их можно заставить принять самые вопиющие искажения реальной действительности, потому что они не понимают чудовищность того, что от них требуют, и никогда всерьез не интересуются событиями общественной жизни и не замечают, что происходит вокруг. Они не сходят с ума именно потому, что ничего не понимают. Они просто все проглатывают, но проглоченное не приносит им вреда, проходя сознание бесследно, как не оставляет следа в желудке птицы заглоченное и непереваренное зернышко.
   
6
 
Наконец-то это случилось. Вот он, долгожданный знак. Он ждал его, кажется, всю жизнь.
Уинстон шел по длинному коридору Министерства и примерно в том месте, где Джулия сунула ему в руку записку, почувствовал по грузным шагам за спиной, что кто-то нагоняет его. Этот человек тихо кашлянул, словно приглашая к разговору. Уинстон резко остановился и обернулся. Перед ним был О’Брайен.
Наконец-то они стояли лицом к лицу, но единственным желанием Уинстона было пуститься наутек. Сердце гулко стучало в груди. Он не мог говорить. О’Брайен, не останавливаясь, дружески тронул Уинстона за руку, и теперь они шли рядом. Он заговорил с той особенной серьезностью и учтивостью, которая отличала его от большинства членов Внутренней Партии.
— Я давно искал случая поговорить с вами, — сказал он. — Позавчера я читал в «Таймс» одну из ваших статей на новоязе. У меня впечатление, что вы проявляете научный интерес к новоязу.
Уинстон постепенно приходил в себя.
— Вряд ли стоит говорить о научном интересе, — ответил он. — Я всего лишь любитель и никогда не занимался созданием новояза.
— Вы пишете на новоязе очень изящно, — сказал О’Брайен. — И это не только мое мнение. Недавно я говорил с вашим другом, который, безусловно, специалист в этой области. К сожалению, я не могу сейчас припомнить его имени.
Сердце Уинстона снова ёкнуло. Эти слова могли относиться только к Сайму. Но Сайм не просто умер, он был отменен, он был не человек. И любое конкретное упоминание о нем смертельно опасно. Конечно, замечание О’Брайёна — сигнал, пароль. И теперь они соучастники, оба повинны в преступном мышлении. Они все еще медленно шли по коридору. Наконец О’Брайен остановился. Он поправил очки на носу своим забавным обезоруживающим жестом и сказал:
— Я хотел вам сказать, что в той статье, на которую я обратил внимание, вы употребили два слова, которые устарели. Правда, совсем недавно. Вы видели десятое издание словаря новояза?
— Нет, — ответил Уинстон. — Я полагал, что оно не вышло. В Историческом Отделе мы все пока пользуемся девятым.
— Десятое издание появится еще через несколько месяцев. Но несколько сигнальных экземпляров уже есть. Один из них у меня. Возможно, вам будет интересно взглянуть на него?
— Да, очень интересно, — ответил Уинстон, сразу сообразив, куда клонит О’Брайен.
— Там есть любопытные вещи, например сокращение числа глаголов. Минуточку, не прислать ли мне вам словарь с посыльным? Впрочем, я всегда забываю о таких вещах. Быть может, вы зайдете ко мне на квартиру за ним? Да? Тогда я напишу вам мой адрес.
Они стояли напротив монитора. Рассеянным жестом О’Брайен похлопал себя по карманам, достал записную книжку в кожаной обложке и ручку с золотым пером. Прямо под экраном монитора, стоя так, чтобы любой, кто наблюдал за этим монитором, мог прочесть, О’Брайен написал на листке адрес, вырвал его из книжки и протянул Уинстону.
— Обычно я вечерами дома, — сказал он. — А если меня не будет, словарь даст слуга.
Он ушел, а Уинстон остался с листком бумаги в руке, но на этот раз листок не нужно было прятать. Тем не менее Уинстон заучил адрес наизусть, а через несколько часов выбросил листок в дыру памяти вместе с другими ненужными бумагами.
Разговор длился минуты две, не больше. Истолковать его можно однозначно: все это придумано для того, чтобы Уинстон узнал адрес О’Брайена. Только так и можно узнать, кто где живет. Никаких адресных книг не было и в помине. «Если захочешь увидеть меня, приходи по этому адресу» — вот что О’Брайен сказал ему. Быть может, в словаре будет спрятана записка. Одно, во всяком случае, ясно: тайная организация, о которой мечтал Уинстон, существует, и он подошел к ней вплотную.
И он знал, что рано или поздно откликнется на призыв О’Брайена. Может быть, он сделает это завтра, может быть, через большой промежуток времени, сейчас трудно сказать. Это лишь логическое завершение процесса, начавшегося давным-давно. Первым шагом была тайная неотступная мысль, вторым — дневник. Он шел от мысли к словам, а теперь от слов к делу. Последний шаг — то, что произойдет в Министерстве Любви. Он готов к этому. Начало заключает в себе конец. Но все-таки страшно — он ощутил привкус смерти, почувствовал, что жизнь уходит. Уже во время разговора с О’Брайеном, когда до него медленно доходил смысл разговора, его тело охватила холодная дрожь — так, будто он ступил в сырую могилу, и было не легче от того, что он всегда знал: могила рядом, она ждет его.