Распускающийся можжевельник (ЛП)
Но если я это сделаю, папа начнет задавать вопросы, а мне не хотелось бы его разочаровывать, потому что он единственный человек в этом месте, который не смотрит на меня как на сумасшедшую.
Я не сумасшедшая. Я не могу избавиться от мыслей, которые проносятся у меня в голове, и не то чтобы я думала о них все время. Это только когда я чувствую боль или печаль, то что я чувствую к этому мальчику.
Но больше всего меня пугают мрачные моменты. Когда я не могу вспомнить ничего из того, что сказала или сделала. Только голоса заполняют пустоту, говоря мне, что я все еще жива и должна проснутся. Когда я это делаю, у меня обычно возникает ощущение холода и тошноты в животе, кожа покрывается потом, а перед глазами нависает пустота. Я уже некоторое время сдерживаю темноту, но боль означает приближение темноты. В голове становится легко, как и в животе.
Я сижу, схватившись за голову, кажется целый час, ожидая, когда эта черная дыра засосет меня, когда я слышу шорох гравия поверх низкого гула Рейдов по другую сторону стены.
На четвереньках я подползаю ближе к отверстию и заглядываю внутрь. Мое сердце внезапно становится больше, оно бьется о ребра. Я даже не понимаю облегчения, охватившего меня при виде профиля мальчика.
Под его бритой головой, прямо у линии роста волос, над лентой воротника, чернилами выведена последовательность цифр, которую я заметила раньше, только на этот раз я вижу, что они исчезают у основания его черепа. С этого ракурса я могу разглядеть большой шрам за его ухом и зигзаг другого плохо зашитого шрама на краю его затылка, ниже линии роста волос. Его линия подбородка острая и сильная, несмотря на хрупкость его тела, когда он сидит, подтянув к себе колени.
Когда его глаза находят меня, мое сердце подскакивает к горлу от того, как я забыла об их поразительном эффекте. Я сама никогда не видела океан, только в книгах, но я так живо представляю его в этих глазах.
— Я думала, ты мертв. Я думала, тебя убили Рейтеры.
Как обычно, он не отвечает, но его взгляд в сторону Рейтеров и обратно говорит мне, что он не игнорирует меня нарочно.
— Ты голоден?
Он кивает в ответ, и как и накануне, я собираю инжир и ягоды, больше чем вчера, и проталкиваю их через маленькое отверстие. Когда он тянется за ними, я отшатываюсь от странной формы его пальца, который выглядит так, как будто он был сломан. Тем не менее, мальчик срывает плод, не обращая внимания на уродство, и поглощает предложенную еду.
В моей голове крутится так много вопросов, но я не решаюсь задать большинство из них, опасаясь, что он снова убежит. Вместо этого я наблюдаю, как он ест, восхищаясь тем, как он смотрит на еду перед каждым кусочком, как будто он благодарен за это.
Проходят минуты, и я собираю еще плодов, посасывая мякоть разрезанного инжира.
Я снова лежу на животе, размышляя о странности того, что я могла часами смотреть, как он ест, не испытывая скуки.
— Ты все еще не можешь сказать мне свое имя?
Он качает головой, отправляя в рот горсть ягод.
— Не можешь или не хочешь?
Качает головой.
— Ну, и что же это? Ты не будешь?
Когда он в третий раз качает головой, я начинаю думать, что он покровительствует мне.
— Не можешь?
Затем он кивает.
— Конечно, они должны как-то называть тебя там. Другие. У них есть имя для тебя?
Он снова кивает.
— Что это?
Бросая плод на ладонь, он поднимает руки — пять пальцев на одной, сломанный указательный на другой. Шесть. Он показывает последовательность цифр, которая кажется мне знакомой.
— Номер у тебя на голове?
Он кивает и возвращается к поеданию припасенных фруктов.
— Это слишком долго, чтобы запомнить. Я буду называть тебя просто Шестой.
Его сломанный палец привлекает мое внимание, то, как он благоволит к другим вокруг него, и я знаю, что это должно быть больно. Я просто подвернула лодыжку несколько месяцев назад и с трудом могла ходить.
— Другие сделали это с твоим пальцем?
Он отводит руку от лица и сгибает палец, который начал чернеть и синеть, щурясь от несомненно болезненного движения. Он кивает.
Что это за больница, в которой ломают кости?
— Они там врачи? Я осторожно задаю свои вопросы, не желая пугать его снова.
Его кивок рождает в моей голове еще больше запутанных мыслей. На которые, я знаю, мальчик не ответит. Возможно, если я правильно сформулирую вопрос, я смогу задать его папе, не вызывая у него подозрений.
Я обнаружила, что в моем сердце, как правило, мало места для сострадания или любви, но моя душа болит за этого мальчика.
— Сколько тебе лет?
Закончив со своим фруктом, он смотрит на меня и тянется за пределы моего поля зрения. Тонкой веточкой он рисует на грязи единицу и девятку. Девятнадцать. Девятнадцатилетние парни по эту сторону стены — большие, с мускулами и маленькими умишками, мечтающие о том дне, когда они смогут надеть черные костюмы и стать одними из Легиона. Некоторым всего шестнадцать, когда они отваживаются оказаться по ту сторону стены — жизнерадостные, если не привилегированные, маленькие засранцы, которых больше никто никогда не увидит. Они время от времени маршируют по городу, как стадо трутней, и единственной отличительной чертой является их рост.
Звук горна заставляет вздрагивать мои мышцы.
Шестой вскакивает на ноги и, как и накануне, ныряет сквозь толпу Бушующих, оставляя после себя несколько фруктов.
Только на этот раз я не волнуюсь.
У меня такое чувство, что я увижу его завтра.
Глава 5
Dani
Жар заливает мое лицо,
и я поднимаю голову навстречу яркому солнцу. Смех Абеля смешивается со смехом моей сестры, когда они где-то играют вместе, но не перекрывает мелодичный звук пения моей матери. Я лежу на клумбе из оранжевых пустынных маков, в воздухе витает аромат прошедшего ливня. Я улыбаюсь, концентрируясь на тепле, которое покрывает мою кожу, и я могла бы остаться в этом месте навсегда.
Доносится мужской голос, и я сосредотачиваюсь на нем. Папа?
Это глубже. Чужой.
Смех моих братьев и сестер переходит в крики. Пение моей матери превращается в пронзительный вопль.
Я резко открываю глаза.
Яркая лампа надо мной отбрасывает слепящий свет, который умоляет меня прикрыть лицо, но мысленное желание моей руки сделать это приводит меня в панику, когда я не могу пошевелиться. Я не могу поднять голову. Или полностью открыть глаза.
Свет тускнеет в тот самый момент, когда силуэт перемещается на периферию моего зрения, и я смотрю на темноволосого мужчину, который стоит надо мной с маской на лице. Не одна из тех страшных масок, которые носили солдаты. Белая маска, как у врача.
— Ты не сможешь двигаться некоторое время. Он оттягивает маску ото рта и снимает резиновые перчатки с рук.
Тошнота скручивается у меня в животе, распространяется по всему животу, и меня подташнивает. Моя голова поворачивается ровно настолько, чтобы меня вырвало на смятую белую бумагу подо мной. Прозрачная жидкость вытекает при кашле, и пластиковый стаканчик подставляется под мою щеку, собирая следующую порцию, которая вылетает из моих губ.
Кислоты обжигают мне горло, и когда я снова наклоняю голову вперед, призрачные струйки слизи прилипают к моей щеке.
Маска возвращается на место, темноволосый надевает колпачок на пластиковый стаканчик и отставляет его в сторону, за пределы моего поля зрения.
— Ты очень умная. Он обходит кровать и останавливается у тумбочки. До моего слуха доносится звук, похожий на непрерывный поток воды.
Именно тогда я замечаю, как пересохло у меня во рту, и я делаю резкий глоток, очищая липкую слюну в задней части горла, но кашляю.
К моим губам прикладывается предмет, похожий на трубочку, в котором я узнаю соломинку.
— Пей, — говорит он.
Прохладные жидкости — это рай против колючего ожога, и я не перестаю прихлебывать, пока жидкость не прибывает слишком быстро, чтобы ее можно было проглотить, и я выплевываю фонтан воды при очередном кашле. Сигналы тревоги бьются в моей голове, когда я не могу сделать вдох. Снова моя голова откинута в сторону, пока я выпиваю небольшое количество жидкости, запирающей мои легкие. Я никогда не пила так много воды, не делясь ею со своими братьями и сестрами.