Повесть о том, как не ссорились Иван Сергеевич с Иваном Афанасьевичем

— Как ты сказал?
— Не я, а Сталин. Мне Берия часто повторял.
— Мудрые слова. Вся мерзость от человека…
5
После отвратительного представления, устроенного бывшим следователем, Иван Сергеевич решил сбежать на два дня из поселка. Надо было прийти в себя, да и куча запущенных дел скопилась. Он побывал у зубного, где снял камни, вырвал разрушенный зуб мудрости и обновил пломбу, сходил попариться в Сандуновские бани, но ожидаемого удовольствия не получил: там царил тлетворный дух Ельцина, перебивавший даже запах березового веника (почему-то голожопые банные политики помешаны на Ельцине), сменил батарейку в электронных часах, отдал постирать постельное белье и получил свежее, оплатил жировки, приобрел кое-что из продуктов и даже побывал в Сокольниках на объединенной редколлегии двух патриотических журналов — «Молодой лейб-гвардии» и «Нашего сотрапезника» — с богослужением, крестным ходом и водосвятием.
После показа документального фильма о разрушении храма Христа Спасителя, шедшего под рыдания и проклятия Лазарю Кагановичу, главный редактор «Нашего сотрапезника», великий поэт и общественный деятель России Янис Шафигулин прочел поэму «Возмездие», а прозаик Клеопатра Птушкова растерзала сердца присутствующих страшным рассказом «Изверги» о ритуальном злоупотреблении евреями христианской кровью.
Затем главный редактор «Молодой лейб-гвардии» Петров-Сидоров познакомил собравшихся с редакционным портфелем: в ближайших номерах будут опубликованы жития святых-пустынников, Четьи минеи, наставление молодому поколению «Юности честное зерцало», поэма Яниса Шафигулина «Даниил Заточник», эпопея Цыбуля «Фрейлина», а из переводной литературы роман маркиза де Сада «Содомский грех».
Не менее богатым оказался портфель «Нашего сотрапезника». Тут были неизданные труды митрополита Даниила, житие Филарета Московского, «Ночные бдения» Иоанна Кронштадтского, роман Петрова-Сидорова «Тень на плетень» о первых годах Советской власти в Сибири, баллада о Хорсте Весселе Яниса Шафигулина, историческая хроника Цыбуля «Без лести предан» об Аракчееве и начало труда известного теоретика погрома Олега Запасевича «Антисемитизм как воля к жизни».
Вечер проходил на редкость организованно и стройно, в домашней теплой атмосфере, никому не мешали громко выражать свой восторг, а тех, кто отмалчивался или не аплодировал («Голосование немотой», — остроумно заметил по этому поводу Янис Шафигулин), милиция оперативно и без шума выдворяла. Потом распространился клеветнический слух, что этих людей бросили за решетку. Ни один не был задержан. Сняв показания и отпечатки пальцев, их стукали почками о стену и сразу отпускали. Лишь с одним хулиганом обошлись покруче. Он вылез пьяный на эстраду, обозвал комсомольский журнал «Молодой мафией», а его старшего собрата «Нашим сотрапиздником». Его прикончили прямо на сцене, а труп выбросили на свалку истории.
Уже вечером, когда в сиреневых сумерках зажглись лучинки в металлических светцах, плошки и смоляные светочи, на Козьем ручье митрополит Закрутицкий и прославленный олонецкий словослагатель Савелий Морошкин крестили прихожан «Молодой лейб-гвардии» и «Нашего сотрапезника», которым по дурости и безответственности родителей или приютской власти было отказано по рождении в святом обряде. Среди прочих крестился Олег Запасевич. Конечно, он был крещен, но какое-то недоразумение вышло с его первым крещением в родном местечке под Слуцком, и он возжелал повторения обряда, чтобы уж наверняка. Вожди патриотического движения догадывались, в чем состояло недоразумение: обряд над невинным младенцем произвели не в купели, а на столе синагогального резника, но он был слишком важной умственной силой в движении, богатом чувством и памятью, а не мозговыми извилинами, чтобы придираться к таким пустякам.
Завершился праздник сжиганием соломенных чучел трех главных жидомасонов: Юрия Афанасьева, Виталия Коротича и Анатолия Ананьева. На соломенного Ананьева Янис Шафигулин под гомерический хохот присутствующих надел кружевные дамские трусики и бюстгальтер. И хотя Иван Сергеевич смеялся до колик в животе, он не мог не посочувствовать Ананьеву, после такого позора человеку остается только наложить на себя руки.
 
Предвкушая, как он будет рассказывать Афанасьичу об этом удивительном празднике, Иван Сергеевич в самом радужном настроении пустился в обратный путь. В поселок он попал уже за полночь. Старая, пошедшая на ущерб луна — пухлая, бледная рожа, приплюснутая с одного бока, выкатилась из-за леса и светила прямо на поселок, на жалкие домики в готических черных тенях, на бельма полиэтиленовых теплиц. За темными окнами не ощущалось жизни, невыносимая печаль скудности и заброшенности исходила от этого места. А в одном из хилых обиталищ затаилась беспощадная злоба, от которой не скрыться. С тяжелым сердцем он вошел в дом. Почему-то он ждал, что из темноты на него глянут красные, раскаленные крысиные глаза. Но дом был пуст, лишь на столе лежала записка: «Жду тебя в 6.30 с машиной». В его отсутствие заходил Афанасьич, у него был второй ключ. Почему он вызывает его в такой ранний час? На рыбалку собрался или за раками? На сердце малость потеплело…
Утром в назначенное время он как штык явился к Афанасьичу.
Тот возился в сарае. Иван Сергеевич вошел в темное — с яркого света — помещение и увидел Афанасьича, рубившего что-то топором на колоде. На нем был клеенчатый фартук, забрызганный кровью. Натеки и пятна крови виднелись на деревянном полу и стенах. Афанасьич зарезал свинью, которую целый год держал на откорме. Что-то поторопился друг — свиней режут осенью. И распорядился неаккуратно: кровь надо было в таз спустить, из нее колбаса — язык проглотишь.
И с мясом Афанасьич поступил как-то странно: распихал его в полиэтиленовые мешочки, оно же задохнется. Склероз у него, что ли? Огорченный, Иван Сергеевич рассеянно смотрел на свиную ногу, которую препарировал Афанасьич, и, словно в ночном бреду, увидел пальцы с ногтями. Он тряхнул головой, прогоняя наваждение, и сосредоточил зрачки на чуть искривленном, с грубым желтым ногтем большом пальце человечьей ноги, белой, с тонкой щиколоткой.
Афанасьич отложил топор и засунул части разрубленной ноги в полиэтиленовый мешок. Мельком глянул на Ивана Сергеевича:
— По методу профессора Омельянова.
Ивана Сергеевича начало рвать. Сперва вчерашней едой, потом едкой желчью. Аж наизнанку выворачивало. Тело покрылось потом, ноги омертвели, он схватился за верстак и замарал руку в крови.
— На, выпей. — Афанасьич протянул ему кружку воды. — Какой же ты слабак, а еще фронтовик.
Зубы выбили чечетку на жести кружки.
— Возьми шланг, — сказал Афанасьич. — Замой блевотину и кровь.
Иван Сергеевич повиновался. Действительность перестала существовать, но в пустоте звучал голос Афанасьича, и то была единственная опора, чтобы не перестать быть. Он подчинялся этому голосу, сам того не сознавая: подтащил шланг, пустил воду и принялся отмывать помещение от чужой крови и собственных извержений. Голос указывал:
— Прижми струю пальцем — напор маловат.
Он прижимал.
— Давай вот сюда, чего воду жалеешь? Не в пустыне!
И он давал.
— Гони к порогу. Вот так!
И он гнал…
С каждым разумным, хотя и бессознательным движением возвращалось сознание. Он уже с пониманием отмывал стены, мешки, топор, фартук Афанасьича, свои резиновые сапоги. Постепенно он обрел тело: руки, ноги, спину, крестец; дольше всего в отключке оставалась голова.
Потом он стал различать одобрительные интонации в голосе Афанасьича — они радовали, и наконец обрел себя целиком и одновременно — сарай со всем оборудованием, пыльный луч солнца, проникавший в дверную щель, в перехвате его вспыхивали золотыми искорками летучие насекомые, полиэтиленовые мешочки с расчлененным телом. Он понял: возникла новая действительность, в которой теперь придется жить. И чем это хуже бериевских дней, когда сожгли в печи изнасилованную вдову маршала Бекаса и двух цыганских девочек? Не сошел же он тогда с ума, а исправно, по-солдатски нес службу. Все дело в неожиданности, отвычке. Он расслабился, потерял форму, боевитость. А время опять такое, что надо себя держать, надо опять стать мужчиной.