А.А. Фет. очерк жизни и творчества
На тмине горят светляки.
(«Я жду… Соловьиное эхо…»)
В ранних стихах Фета тема часто вводится прямым выражением наслаждения, признанием доставляемой радости «я люблю», «любо мне», «рад я», «мне приятно». Ср. начала стихотворений «Люблю я приют ваш печальный…», «Я люблю многое, близкое сердцу…», «Здравствуй! тысячу раз мой привет тебе, ночь!.. Опять и опять я люблю тебя…», «Любо мне в комнате ночью стоять у окошка в потемках…», «Рад я дождю…» и т. п. Эти признания обычно бесхитростны, почти наивны
Чаще всего мне приятно скользить по заливу
Так — забываясь
Под звучную меру весла,
Омоченного пеной шипучей, —
Да смотреть, много ль отъехал
И много ль осталось,
Да не видать ли зарницы…
(«Я люблю многое, близкое сердцу…»)
Радость доставляет и «месяца бледный восход», и «за лесом благовест дальний», и то, что «солнце встало», что «теплым ветром потянуло» или что «знойный воздух холодает».
Вспоминая студенческие годы, Я. П. Полонский рассказывает «Юный Фет <…> бывало, говорил мне, К чему искать сюжета для стихов; сюжеты эти на каждом шагу, — брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты"».
О «незначительности» тем фетовской поэзии говорилось немало. Впечатление незначительности связано и с фрагментарностью, «беглостью» лирических сюжетов, психологических ситуаций поэзии Фета. Вот несколько «сюжетных центров»
Шли мы розно. Прохлада ночная
Широко между нами плыла.
Я боялся, чтоб в помысле смелом
Ты меня упрекнуть не могла.
(«В темноте, на треножнике ярком…»)
Вечерний воздух влажно чист,
Вся покраснев, ты жмешь мне руки,
И, сонных лип тревожа лист,
Порхают гаснущие звуки.
(«В леса безлюдной стороны…»)
Так молчать нам обоим неловко,
Что ни стань говорить — невпопад;
За тяжелой косою головка
Словно хочет склониться назад.
(«Зной»)
В наиболее удачных стихах беглое переживание глубже раскрывает чувство. Так, в стихотворении «Еще акация одна…» любовь раскрывается в желании задержать время, остановить мгновение, а это желание реализуется в такой ситуации
…К твоим ногам, на ясный круг,
Спорхнула птичка полевая.
С какой мы робостью любви
Свое дыханье затаили!
Казалось мне, глаза твои
Не улетать ее молили.
Сказать «прости» чему ни будь
Душе казалося утратой…
И, собираясь упорхнуть,
Глядел на нас наш гость крылатый.
В изображении чувства Фета увлекает фиксация деталей, тонких оттенков, неясных, неопределенных эмоций. Чувство у Фета обычно раскрывается не в обобщенном виде, не как результат более или менее длительных переживаний, единство и смысл которых осознаны переживающим; Фет фиксирует отдельные душевные движения, настроения, оттенки чувств.
Даются лишь моменты чувства, нет его развития, хотя Фет любит сопоставить его две стадии по «музыкальным» принципам повторения (например, в стихотворениях «Вчера я шел по зале освещенной…», «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…») или контраста («О друг, не мучь меня жестоким приговором…», «Что за ночь! Прозрачный воздух скован…»).
Своеобразие психологического анализа Фета хорошо чувствовали современники; критики противоположных лагерей сходно характеризовали это своеобразие, хотя и расходились в его оценке. Салтыков-Щедрин в цитированной уже рецензии на собрание стихотворений Фета 1863 г. так характеризует поэтический мир Фета «Это мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений, мир, в котором нет прямого и страстного чувства, а есть только первые, несколько стыдливые зачатки его, нет ясной и положительно сформулированной мысли, а есть робкий, довольно темный намек на нее, нет живых и вполне определившихся образов, а есть порою привлекательные, но почти всегда бледноватые очертания их. Мысль и чувство являются мгновенною вспышкою, каким-то своенравным капризом, точно так же скоро улегающимся, как и скоро вспыхивающим; желания не имеют определенной цели, да и не желания это совсем, а какие-то тревоги желания. Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания».
Напротив, Боткин и Дружинин видят в манере Фета не ущербность, а новый способ раскрытия душевной жизни (хотя и они нередко сетуют на «неясность» Фета). Дружинин определяет основное свойство таланта Фета как «уменье ловить неуловимое, давать образ и названье тому, что до него было не чем иным, как смутным, мимолетным ощущением души человеческой, ощущением без образа и названия». «Мотивы г. Фета, — пишет Боткин, — заключают в себе иногда такие тонкие, такие, можно сказать, эфирные оттенки чувства, что нет возможности уловить их в определенных отчетливых чертах и их только чувствуешь в той внутренней музыкальной перспективе, которую стихотворение оставляет в душе читателя».
Двойственное отношение вызывает новизна психологического содержания лирики Фета у первого «пестуна» его поэзии — Аполлона Григорьева. Близкий Фету в своей романтической лирике 40-х годов, Григорьев в 50-е годы стремится преодолеть романтические увлечения и в поэзии выше всего ставит цельность, ясность, простоту. В то же время поэзию Фета он знает и понимает «изнутри», как никто другой. В результате оценка его двойственна, в основном скорее неблагоприятна, хотя Григорьев и указывает в обзорной статье «Русская изящная литература в 1852 году», что он «считает обязанностью оговориться в некоторой, может быть, пристрастной симпатии» к таланту Фета. «Дарование Фета, — пишет Григорьев в этой статье, — совершенно самобытное, особенное, до того особенное, что особенность переходит у него в причудливость, подчас в самую странную неясность или в такого рода утонченность, которая кажется изысканностью <…>. В таланте Фета явным образом различаются две стороны как поэт антологический, он не страждет указанными нами недостатками в антологических его стихотворениях вы видите и яркость и ясность выражения <…>. Но Фет, кроме того, поэт субъективный, поэт одной из самых болезненных сторон сердца современного человека». Следует многостраничный анализ поэзии Гейне, как главного, по мнению Григорьева, представителя «болезненной», субъективной поэзии. «Манера болезненной поэзии, — пишет далее Григорьев, — отличается отсутствием типичности и преобладанием особности и случайности в выражении, особности и случайности, доходящих как у немецких стихотворцев, так и у наших до неясности и причудливого уродства <…>. Представителем, и притом единственным оригинальным представителем этого рода поэзии в нашей литературе, назвали мы Фета <…>. Из болезненной поэзии Фет развил, собственно, одну ее сторону, сторону неопределенных, недосказанных, смутных чувств, того, что называют французы le vague…(Неясное, расплывчатое (фр.).) Чувство в некоторых его стихотворениях как будто не созревает до совершенной полноты и ясности — и явно поэт сам не хотел довести его до такого определенного, общедоступного состояния, что он предпочитает услаждаться, так сказать, грезою чувства <…>. И оттого никому не удается подмечать так хорошо задатки зарождающихся чувств, тревоги получувств и, наконец, подымающиеся подчас в душе человека отпрыски прошедших чувств и старых впечатлений, былых стремлений, которые „далеки, как выстрел вечерний", памяти былого, которая
Позднее отрицательное отношение А. Григорьева к особенностям поэзии Фета усиливается. В статье 1855 г. «Обозрение наличных литературных деятелей» он пишет «…смутность и неопределенность птичьего щебетанья терпимы только в зародыше таланта. Мало ли что понятно и осязательно для самого поэта и его знакомых, которым самое знакомство с его натурою дополняет недомолвки, поясняет странности. С другой стороны, никогда не касаясь глубоких, настоящих чувств души, постоянно выражая только какие-то отблески чувств и зная свою силу в выражении тонких оттенков чувств — Фет большей частию только балуется чувством…».