По естественным причинам. Врачебный роман

Мать вздыхает:
– Каждое утро я просыпаюсь с сожалением о том, что до сих пор жива.
Порой случаются проблески, будто она снова в норме, ведь произнести такие слова она могла и в здравом уме. Но ее глаза потухают так же быстро, как и зажигаются, и только я собираюсь сказать что-то в ответ, как дверь отворяется и входит медсестра.
– Ну, как у вас дела? – спрашивает она и обходит палату, поправляет подушки, выдает матери таблетки, и все это время она разговаривает с ней, как с малым ребенком – так же, как я сама общалась с постояльцами дома престарелых во время студенческой практики. Теперь же я улыбаюсь медсестре, как в свое время мне улыбались старики и их родственники, наклонив голову набок. Тогда мне казалось, что они завидуют моей молодости.
Однако довольно быстро я поняла, что то, что мне казалось завистью, на самом деле было высокомерностью, ведь они видели меня насквозь, как сейчас я вижу насквозь эту молодую медсестру, которая расхаживает вокруг нас, демонстрируя свое молодое тело и не скрывая, что наш возраст, наша серость приободряют ее. Она болтает с матерью, собирает чашки, мы улыбаемся. Мать знает, что сейчас положено улыбаться, и мы обе ждем не дождемся ухода медсестры. Я снова думаю о том, что и меня в свое время, должно быть, еле-еле терпели старики, в которых я, как сейчас она в нас, ворошила воспоминания своим танцем жизни и молодости. Две старые потрепанные кошки, мы во все глаза смотрим на эту чирикающую пташку, которая одновременно наблюдает за нами и прощает нас. Но пташка ничего из этого не понимает, ведь если мы когда-то были такими, как она, то и ей предстоит стать такой, как мы, но ее мозг отказывается впускать в себя это гнетущее осознание, поскольку птичке предстоит реализовать свою репродуктивную функцию.
Она останавливается перед нами, подбоченившись.
– Не забывайте, что маме нужно больше двигаться. Это способствует пищеварению.
Мы смотрим на нее и киваем, словно прилежные дети.
Ее голос звучит назидательно и надменно, но она об этом не подозревает, или же ей просто все равно. В последнее время у меня развилась неприязнь к молодым людям, то есть ко всем до тридцати лет, притом что десять лет назад это касалось только тех, кому еще нет двадцати. Представляю, что лет через тридцать я едва ли смогу себя заставить заговорить с кем-нибудь младше шестидесяти.
Наконец она уходит. Я меняю позу, а мать вздрагивает, как будто бы рефлекторно. Возможно, она боится, что сейчас я заставлю ее ходить по коридору с ходунками, как я делала еще пару месяцев назад, пока еще относила себя к человечеству. К счастью для матери, я давно не являюсь частью человечества, если я вообще когда-то ею была.
– Успокойся. Я не собираюсь тебя принуждать ни к чему. Мы можем просто посидеть.
Я с отвращением вспоминаю, как весь последний год я то и дело гоняла мать по коридорам, а сама при этом поглядывала украдкой на экран телефона в ожидании очередного сигнала от Бьёрна.
– Мама, – говорю я.
Она оглядывается в поисках источника звука, и ее взгляд останавливается на мне.
– Что?
– Я не гожусь для того, чтобы быть врачом, чтобы жить в семье. Я не гожусь ни на что.
Она отводит взгляд, словно силясь вспомнить, что же ей сейчас нужно сказать. И тут она выдает:
– Лучше синица в руках, чем журавль в небе.
Мать откидывается на изголовье дивана и начинает храпеть. При каждом вздохе дряблая кожа вокруг ее рта трепещет.
После первого знакомства матери с Акселем я спросила ее мнение.
– Он очень худой. И лицо у него детское.
Она говорила так, словно делала мне одолжение, чтобы потом я не стала обвинять ее: почему ты не предупредила меня, что он очень худой и что лицо у него детское?
Но я не сдавалась.
– Но разве он не симпатичный? Такой южанин.
Аксель слишком темноволосый для этнического норвежца, вся его семья такая. Мать ответила:
– Симпатичный. Но выглядит он как уборщик-гастарбайтер из «Гранд-отеля».
Я не раз рассказывала эту историю другим, преподнося ее как шутку, но обычно люди думали, что мать ревновала меня к нему. «У нее ведь никого не было, кроме тебя, она боялась тебя потерять». Люди говорили это, чтобы утешить меня, на их месте я поступила бы так же, мы все склонны к этому.
 
Но мать нисколько не ревновала меня. Она лишь хотела сбалансировать общую оценку. Симпатичный – да, южанин – да, но похож на уборщика из отеля.
Я встаю и смотрю на мать. Она так усохла, что ее тщедушное тело едва угадывается под заношенным платьем, которое когда-то было ей впору, а теперь велико как минимум на два размера. Тем не менее я явственно ощущаю ее присутствие, она словно заполнила собой каждый уголок палаты.
– Если бы я была такой, как ты, – говорю я тихо, – я бы сейчас удушила тебя подушкой. Думаю, мне даже не пришлось бы слишком сильно давить.
В ответ мать всхрапывает так громко, что все ее лицо содрогается.
  
19
 
В трамвае недалеко от меня стоит мужчина, вцепившись в поручень. Типичный наркоман: худой как щепка, с выдающейся верхней челюстью и впавшими щеками, покрытыми шрамами. На нем одежда, которая была в моде лет пятьдесят назад. Колени дрожат, глаза полузакрыты. Он держится за поручень обеими руками, практически повиснув на нем всем телом. Мужчина этот – сама нищета и убогость, однако ему, по крайней мере прямо сейчас, в этот самый момент, намного лучше, чем нам, трезвым пассажирам, с беспокойством наблюдающим за ним.
В школе нас пугали фильмами, в которых в красках показано, насколько опасны наркотики. Покрытые язвами полумертвые тела, проституция, гибель от передозировки в общественном туалете, перепачканном кровью, мочой и экскрементами. Зачем же они это делают? Я никак не могла этого понять, и никто не удосужился хоть как-то все объяснить. Никто не рассказывал нам о приходе, экстазе, невероятном подъеме, об этой потайной двери посреди серых будней, пройдя через которую можно оказаться в другом мире.
Будь начеку, говорю я себе, помни, что ты больше не защищена браком и семьей и больше ни к чему нельзя относиться как к должному. Тебя ждет одинокая старость.
Когда я выхожу из трамвая на Солли-пласс, то вдруг замечаю, что хочу есть. Я настолько отвыкла от чувства голода, что не сразу понимаю, что со мной. Сначала я думаю, что чем-то отравилась, но тут же вспоминаю, что ничего не ела со вчерашнего обеда, когда взяла лазанью. Несколько минут спустя я уже сижу в кафе «Каффебреннериет», передо мной киш и кофе. Я за тем же столиком, где мы сидели с Бьёрном ровно год назад.
Я пью кофе мелкими глотками, закрываю глаза и ощущаю, как вкус разливается по телу.
Когда-нибудь все наладится. Может быть, уже через час. Кому-то я симпатична, кто-то хочет быть рядом со мной, даже если это всего лишь девушка за прилавком, которая только что улыбнулась мне и пожелала хорошего дня. Даже если она сказала это слишком громко и неестественно. Все равно.
Я поднимаюсь по лестнице к квартире на Оскарс-гате и думаю о том, что мне уготовано одинокое будущее. В точности как матери, которая всю жизнь провела одна. Да, я получу то, чего всегда боялась: одинокую старость в этой самой квартире.
Я вычищаю почтовый ящик, забитый рекламными листовками, несмотря на наклейку «рекламу просьба не бросать». После переезда матери в дом престарелых я неделю не могла заставить себя сделать уборку. Квартира выглядела так, словно по ней прошелся огромный зверь, который разгрыз и проглотил все на своем пути, а потом изрыгнул все это обратно. Я почти ничего не выбросила, поскольку мне все еще кажется, что мать вот-вот выздоровеет, вернется домой и начнет выяснять, куда подевались ее вещи.
Я сажусь за кухонный стол и разбираю почту – выкидываю рекламу, оставляю счета. За последние годы, что мать жила дома, она соглашалась на все, что ей предлагали по телефону, подписывалась на все предложения, которые приходили по почте. Она всегда была равнодушна к украшательству, никогда не верила в пищевые добавки, а потом умудрилась заполонить квартиру всяческой дребеденью: фарфоровыми фигурками, тарелками с новогодними узорами, бесчисленными коробочками и пакетиками со всевозможными витаминами и антиоксидантами. Я выпила все витамины, которые нашла, но до сих пор то тут то там находится еще какая-нибудь баночка.