"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10 (СИ)

— Так же величали фарисеев, последователей нашего Господа, — присоединился к разговору юный Генри Говард.
Его по-мальчишески тонкий голос, видимо, еще не ломался.
Все с удивлением взглянули на него.
— Постыдитесь, сэр Генри, — сказал Карью. — Вы происходите из древнего и почтенного рода… Надеюсь, вы не якшаетесь с компанией выскочек нового поколения, которые готовы поддержать любые новомодные причуды вроде идей лютеранства или цвинглианства, проповедуемого безумным реформатором из Цюриха.
Он говорил тихим и кротким голосом, наверное боясь, что от любых усилий ему снова станет дурно. Выглядел Карью неважнецки.
Генри Говард улыбнулся. Несмотря на юные годы, он успел прославиться как оригинальный модник. Он щеголял в широкополых итальянских шляпах из шелка с одним пышным пером и сочинял нерифмованные, так называемые белые стихи. (Будто поэзии не нужна рифма!)
— Прошлое не очаровывает меня, — сказал он. — Оно подобно душному закрытому и замшелому склепу. А мне хочется распахнуть настежь все окна и двери…
Как и мне в его возрасте, после смерти отца…
— Французские балконные двери? Как те, что вы завели в Кеннинг-холле? — задиристо вскинув голову, поинтересовался Уэстон.
Мне не нравился Уэстон, честно признался я себе. Уж слишком он слащав и смазлив — чего стоит одно его пристрастие к синим нарядам, которые подчеркивали голубизну его глаз, обрамленных черными стрелами ресниц. Неженка, что нетипично для англичанина.
— Да, мы слышали о нововведениях у Говардов, — сказал Кромвель, твердо глянув на Генри. — Многие разделяют ваши взгляды.
— По-моему, все мы стремимся создать нечто новое, — добавил я. — Кому-то достаточно установить французские окна. А королю надлежит думать о совершенствовании и преобразовании целого государства. Англия давно нуждалась в искусном садовнике… Он выполет сорняки, вырвет с корнем губительную поросль, изведет вредителей — кротов, змей, волков, стервятников, и тогда Англия расцветет.
Теперь все уставились на меня, а я самоуверенно продолжил:
— Чтобы насадить новый сад, нужно прополоть и выкорчевать старый. Да, это поначалу порождает хаос. Но затем установится мир порядка и красоты. — Я незаметно окинул слушателей быстрым взглядом. — Надеюсь, вы все понимаете? Мне приходится принимать жестокие меры, дабы обеспечить величие Англии, которое давно душили сорняки.
Я сделал изрядный глоток ирландского бальзама.
— Сам дьявол будет возмущаться, ища спасительную лазейку. Но я сумею отличить правду от лжи, и ради процветания Англии ничто не помешает мне свершить то, что должно…
— Вы обезумели! — вскричал Шапюи. — Вы говорите как Калигула, как любой тиран со времен фараонов. «Я сумею отличить правду от лжи»! Вы хоть сами понимаете, что сказали сейчас, вы, погрязший в заблуждениях Цезарь?
— Да, перемены вызовут возмущение, — обратился я к моим придворным, — у таких, как Шапюи, особенно. Папские приспешники и император многое потеряют, если Англия станет более сильной державой. Слишком долго чужаки вмешивались в наши дела, использовали нас, забирали наши деньги, чтобы оплачивать своекорыстные войны, выгодные Карлу, а не нам! Римский Папа годами угрожал отлучением. Император желает заполучить мое золото и мою дочь, в то время как Климент в грош не ставит мое главенство. Тьфу, говорю я! Я искореню всех вредителей до единого. Грязной падали нет места в Англии!
— Отлично сказано, — оценил Кромвель. — Полагаю, стоит объединиться ради такой возвышенной цели. Все мы остаемся англичанами, чистокровными англичанами, и желаем вернуть нашей славной стране независимость — и те, кто определенно заглядывает вперед, — он кивнул в сторону Генри Говарда и Уэстона, — и закоренелые консерваторы, такие как Невилл с его рыцарскими повадками… Эдвард, вы все еще втискиваетесь в ржавые доспехи тысяча пятьсот тринадцатого года?
— Ваш король безумен, — возразил ему Шапюи, — вот главная беда, которую вы, видимо, недооцениваете, раз несете полный вздор «во славу Англии».
— Безумию зачастую сопутствует величие, — парировал Кромвель. — И не обманывайте сами себя. При всем ворчании относительно королевы Анны людям нравится ее английское происхождение. А ваша глупая Екатерина намеренно хочет разъярить их — однако народный гнев обрушится на нее, как только станет известно о ее происках: ведь пытаясь доказать свою правоту, она взывает к иноземным владыкам. Поэтому мои помощники усердно трудятся, разъясняя англичанам, что некие кумиры могут их попросту предать.
 
— Ваши шпионы, — прошипел посол. — Да, вы действительно учились в Италии.
— Ренессанс многогранен.
* * *
Поздно ночью, когда мои спутники похрапывали у костра, я выполз из пещеры. Забросив подальше в ночную тьму пропитанную гноем повязку, я на ощупь сменил бинты и поверх вновь натянул лосины. Хмель выветрился, и теперь ничто не заглушало пульсирующей в ноге боли. Я спешно вытряхнул из пузырька две болеутоляющие пилюли и заглотил обе разом. Потом тихо вернулся на свое место.
Постепенно лекарство возымело действие, пламя костра начало бледнеть и расплываться, и, погружаясь в сон, я задумался о том, почему Кромвель не опроверг Шапюи, когда тот назвал меня безумным.
  
LVI
 
Мы узнали, что наступило утро, лишь потому, что мрак слегка рассеялся. Мои руки и ноги затекли и окоченели, к тому же я умирал от голода. Костер почти прогорел, и снаружи по-прежнему завывал ветер. На негнущихся ногах я проковылял к выходу из пещеры и окинул взглядом окрестности. Снега намело примерно по пояс, а местами высились исполинские сугробы. До Бьюли оставалось миль двадцать. Успеем ли мы добраться туда до заката?
Менее чем через час мы с превеликим трудом взгромоздились на лошадей и спустились в заснеженный лес. Летучие мыши, должно быть, обрадовались, что в их обители вновь воцарились мрак и покой. Я сомневался, разумно ли мы поступили, отказавшись приготовить из этих неаппетитных с виду тварей походное жаркое.
К полудню стала очевидна глупость нашего рискованного похода. Мы не сделали и пяти миль, а быстрее ехать было невозможно из-за оврагов и ухабов, предательски скрытых под ровным снежным покрывалом. С трудом продвигаясь вперед, дрожа от усталости и голода, мы покачивались на спинах ослабевших лошадей. А Бьюли оставался так же недосягаем, как Шотландия. Линия горизонта была лишена каких-либо признаков жилья. Нас окружала пустыня, а с пути мы не сбились лишь потому, что вдоль дороги тянулась низкая каменная стена.
Моя свита хранила мрачное молчание, все припали к гривам своих коней и молили Господа о помощи. Роскошное седло Шапюи воплощало собой обманчивую надежность — предательское серебро бесполезно в снежной пустыне, и его блеск казался просто издевкой.
Резкий порыв ветра хлестнул меня по лицу. Перед глазами, заслезившимися от жгучей боли, все расплылось. В том полуослепленном состоянии я что-то различил вдали. Или мне попросту пригрезилось? Прищурившись, я напряг зрение, надеясь еще раз увидеть тот мираж. Нет, впереди действительно маячило какое-то строение… и будто бы над ним вился темный дымок…
— Туда, — прохрипел я, взмахнув рукой.
Мои губы потрескались и кровоточили, хотя я и смазал их жиром.
Кромвель кивнул, подавив улыбку. Я понял: он знает, что там есть жилье, и радуется, что я первым заметил его.
— Что это? — спросил я.
— Обитель Святого Свитина [79], — с готовностью ответил он.
А, этот небольшой монастырь! Один из слуг Кромвеля уже посетил его и объявил рассадником порока. Документы, согласно которым обитель подлежала закрытию, ожидали моей подписи среди прочих бумаг на инкрустированном письменном столе королевского кабинета.
— Какая удача, — сказал я, разворачивая лошадь, и крикнул своим спутникам: — Впереди Божья обитель! Мы заедем туда.
— Благочестивые братья будут приятно удивлены нашему визиту, — пробурчал Кромвель.