Девочка, которая любила играть со спичками

Так я и сидела, глядя на окоченевшее папино тело, на колченогом стуле, где папа любил сидеть, выходя из отключки. Я сидела очень прямо, расправив плечи, в спину будто кол вогнали, в общем, в такой позе, которая присуща графиням и людям с таким прекрасным образованием, как мое собственное. В правой руке я все еще держала керосиновую лампу, а книгу заклятий — в левой, в той руке, которая ближе к сердцу, и лампа при этом упиралась основанием мне в коленку. Откуда-то сбоку из мутной темноты до меня доносилось какое-то копошение, но я к нему давно привыкла, наши владения — как земля обетованная для мелких тварей, повсюду вокруг себя мы оставляем труху и тление. Тем не менее, сказала я себе, папины бренные останки — явление знаменательное. Важное событие, имеющее значение для вселенной во всей ее печальной совокупности. Его останки отбрасывают тень на наши жизни — брата и мою, но это самое малое из того, что можно о них сказать, потому что тень эта отброшена гораздо дальше, до той самой земли, которую называют святой, если она вообще где-то существует. Что теперь станется со всей планетой, со всеми ближними, которые кишмя кишат вокруг нас? Охватит ли их ярость и боль отчаяния, когда до них дойдет эта новость, станут ли они повсюду бомбы разбрасывать, как где-то написано, и сжигать все, разбивать вдребезги, глаза свои выплакивать и волосы на себе рвать вокруг той ямы, в которой мы собираемся похоронить его тело? Снизойдет ли сам господь, гневливый и небритый, на поля наши? Погибнут ли вместе с нами леса? И так далее. Все эти мысли мельничными крыльями крутились у меня в голове.
Когда отец существовал по эту сторону бытия, жизнь мира, по крайней мере, имела значение, хоть и не была она ни прямой, ни гладкой, — вот та мысль, которую я пытаюсь сформулировать. Неизменные пути звезд и орбиты галактик, овощи, неустанно растущие на мохнатом теле земли, даже мелкие твари, с суетливой аккуратностью копошащиеся в зарослях и рассылающие из густых трав свои запахи, у всего этого имелось свое предназначение, и хоть оно не было явственным, всегда тем не менее соответствовало папиным приказаниям. А теперь, когда он стал покойником, будто чудовищной силы ураган пронесся над землей и одним махом смел все, что на ней находилось. Не знаю, насколько доходчиво выражена эта моя мысль, и переживаю поэтому так, что аж тошно становится. Вам, должно быть, уже показалось, что с тех пор, как я начала использовать по отношению к себе род местоимений, присущий шлюхам, мне стало очень недоставать уверенности в себе.
Но больше всего, пока я так сидела и смотрела на папины бренные останки, меня тревожил вопрос о том, что теперь произойдет со Справедливой Карой. Я вам сейчас расскажу, как я о ней узнала, я имею в виду Справедливую, чтобы вы не подумали, что я собираюсь изобрести колесо. Как-то раз, задолго до того как я стала естественным источником крови, и, скорее всего, в ту пору у меня все еще болтались причиндалы из того места, которое им определено религией, я ночью наблюдала за папой, пока он думал, что мы с братом погружены в небытие сна. Отец пошел к дровяному сараю, также известному под названием склеп, и провел там много часов подряд. Было бы неправильно судить о моем папе лишь по затрещинам, у него под грудью что-то было, то есть, я хочу сказать, в груди, и скоро вы сами сможете в этом убедиться. Он взял с собой керосиновую лампу, потому что по ночам в склепе царит царство тьмы, и в нем бывает небезопасно, так как там повсюду все разбросано вкривь и вкось. В то время я, как говорится, была в том возрасте, когда высокая трава доставала мне до лопаток, и у меня уже была привычка проводить ночи под звездным небом, когда волосы рассыпались мне по плечам и на них оседали холодные капельки росы, а изумрудные комары, с которыми мы всегда были на дружеской ноге, как и все другие мелкие твари, старавшиеся, как правило, держаться от меня подальше, преспокойненько разбегались себе во все стороны, чтоб не тревожить мои ночные кошмары. И когда папа шагал через поле, он, бывало, проходил настолько близко, что едва на меня не наступал, но при этом был так глубоко погружен в свои мрачные мысли, что даже не замечал меня в высокой траве, можете себе представить? Мне бы никогда даже в страшном сне не привиделось совать свой нос в папины дела или — упаси господи! за ним подглядывать, вдаваясь в то, что меня не касается, то есть я хочу сказать, пытаться выяснить, чем папа занимался в склепе по нескольку часов кряду, никогда бы мне это и в голову не взбрело до той самой ночи, когда внезапно ушки у меня оказались на макушке. Должна вам признаться, что иногда со мной во сне приключаются всякие странности — то я говорить начинаю, то ходить, принимаюсь что-то делать, сама не зная зачем, и при этом даже понятия не имею, что я это делаю, иногда даже что-то записываю, хотя на следующий день эти записи удивляют меня до крайности. Так вот, в ту ночь, о которой идет речь, я как сомнамбула, именно так это называется, прошла несколько локтей от того места в поле, где обычно погружалась в состояние восстановительного небытия, и уши мои оказались на расстоянии трех лягушачьих скачков от двери в дровяной сарай, вот я о чем толкую. Расслышав звуки плача, я встала, как будто меня подрять подняли, а разбудить забыли, и подошла в этом состоянии к низкому окошку в склеп, но это еще только начало. Отец стоял там на коленях и рыдал, прижавшись лбом к стеклянному ящику, который я увидела впервые, чтоб мне с места не сойти, и с того самого момента меня так понесло по бесконечному склону колдовских заклятий, что еще не один год нести будет.
 
Надо вам сказать, что тогда со мной такое случилось в первый раз, потому что в этом мире у меня нет никакого интереса к тщете нашего мирского бытия, кроме некоторых четко определенных категорий, предметов, и мне никогда не приходило в голову, что в нашем дровяном сарае может находиться что-то такое, что могло бы для меня иметь какое-то значение, поэтому я и не подходила к нему ближе, чем на четыре или пять локтей, как и к некоторым другим хозяйственным постройкам в наших владениях, откуда же мне, скажите на милость, в таком случае было знать, что там находится внутри, включая Справедливую Кару?
Которую я тогда и увидела в самый первый раз в жизни моей распропащей. А если бы до того самого дня кто-нибудь мне сказал, что папа хоть как-то интересуется цветами, я бы, наверное, тысячу раз обмозговала это в своей бестолковке и все равно не поверила. Но папа наведывался туда по нескольку раз в неделю, совершенно не подозревая о том, что я подглядываю за ним в окошко сарая, когда он разбрасывает лепестки вокруг стеклянного ящика и бубнит себе что-то тихонечко под нос, будто говорит с такими же близкими, как вы или я. Отец мой всегда был старым, сколько я его знала, таким старым, что я могу только строить догадки, пытаясь представить его себе другим, таким, каким он был в возрасте парня хоть куда в сутане в Японии. После того случая я несколько лет видела его там в слезах, как тогда, в самый первый раз, такого старого, как горы, говорящего со стеклянным ящиком, будто он был совершенно нормальным, и при этом у меня всегда от удивления, как от горя, щемило сердце, будто я вдруг замечала каплю крови, сочащуюся из старого сухого валуна, вот вам крест. Уж не знаю, улавливаете вы, о чем я речь веду, или нет.
Как бы то ни было, со временем это стало для меня чем-то вроде тайной мессы, на которой присутствовала я одна, и даже священник, служивший ее в склепе, не подозревал о том, что я рядом. Конечно, мне совсем не хотелось, чтоб он узнал, как я за ним подглядываю, потому что это было чревато затрещинами, которые я себе прекрасно представляла, поэтому, когда дело подходило к концу и с первыми лучами зари он собирался уходить из сарая, я брала ноги в руки и стрелой сматывалась оттуда, только воздух вихрился в окружавшей тишине, как вокруг подружки моей стрекозы. Больше того, со временем я с легкостью могла определять тот момент, когда папа закончит, можете мне поверить. Когда все было сказано и сделано, у этого священника, если можно так выразиться, Не ita missa est, состояла в том, что он ухаживал за Справедливой Карой, заботливо сметал с нее пыль, менял ей покровы, осторожно перекладывал ее в другое положение, а потом нежно клал обратно в ящик с невысокими стенками.