Китайская классическая "Книга перемен"

Никакого значения не имеет философско-этическая спекуляция, основанная на неправильном понимании текста, которую построил Пипер (O.G.Piper) [213] в 1849 г. 
Этими именами ограничивается первый период изучения "Книги перемен" в Европе, занимающий более 150 лет и характеризуемый недостаточным знанием текста и построением разнообразных фантастических теорий. В настоящее время все эти работы утратили научное значение и могут упоминаться лишь в связи с историей изучения книги в Европе. 
Второй период характеризуется появлением полных переводов памятника. На сравнительно небольшом отрезке времени (двадцать один год) выходят пять переводов его [214]. О качестве их будет сказано ниже, здесь же мы разберем взгляды переводчиков нашего памятника на проблемы, связанные с ним. А т.к. и другие китаеведы, не давшие своих переводов памятника, но высказывавшие о нем свои мнения, основывались на этих переводах (отчасти же и на оригинале), то здесь уместно рассмотреть и их мнения. 
В 1876 г. вышел в свет перевод Т.Макклатчи. Излишне повторять характеристику этого несовершенного перевода, ибо она не раз приводилась с достаточной определенностью. "Я проследил перевод Макклатчи от параграфа к параграфу, от фразы к фразе, но не нашел в нем ничего, что бы я мог с пользой применить в своем [переводе]", – писал Легг [215]. Безосновательные заявления – таков "стиль работы" Макклатчи, и о нем излишне было бы упоминать, если бы не "оригинальность", импонирующая некоторым китаеведам [216] и поныне. Его фантастические взгляды достаточно лаконично и полно пересказаны в цитированной книге А.Форке: "Для Макклатчи "И цзин" – это космогония, основанная на дуализме инь и ян. С этим связано открытие фаллического культа в древнем Китае, которое он обосновывает на одном месте в приложении III". Форке продолжает: "Нас поучают, что как "И цзин", так и все языческие религиозные книги и священные писания происходят от времени разделения сыновей Ноя – Сима, Хама и Иафета или, по меньшей мере, они происходят из сообщений о тех временах. Предки всех языков, как говорит Моисей, должны были быть собраны в одном месте, где они запечатлели испорченные религиозные формы и взяли их с собой при расселении. "И цзин" был спасен от потопа "Великим отцом" современного рода человеческого. Он ["И цзин"] дает нам материализм древнего Вавилона и восемь божеств: Отца, сына и шесть детей – Dii majorum gentium (MacClatchie T. The Symbols of the Yih-King. – China Review. Vol.1, 1872/73, с. 152 и сл.). По "И цзину", первая и вторая гексаграммы – Цянь и Кунь – это Шан-ди (= бог), фаллос, бог язычников, гермафродит, или великая монада единства в языческом мире. "Цянь" – мужской, а "Кунь" – женский половой орган. Они оба соединены в одном кольце или в фаллосе, в Тай-и, из которого происходит все бытие" [217]. Легг сопровождает эти слова восклицанием: "О, стыд! Шан-ди отождествляется с Ваалом халдеев. Дракон – это membrum virile и вместе с тем символ Шан-ди. "Библия" и "И цзин", Вавилон и Китай, мифология и сравнительная история религий, древность и современность образуют у Макклатчи дикую мешанину. К своим заявлениям он не приводит ни тени доказательств. У самих китайцев нет ни малейшего представления о фаллическом культе (ср.: MacClatchie Т. Phallic Worship. – China Review. Vol.IV, 1875/76, с. 257 и сл.)" [218]. Вряд ли после такой характеристики можно говорить о произведениях Макклатчи иначе, как о наукообразном бреде. 
Автором не менее безумной, но имевшей некоторый успех теории является Терьен де Лакупри [219]. 
 
Основные мысли Лакупри сводятся к следующему. "Книга перемен" – собрание действительно древних материалов, понимание которых впоследствии было утрачено, и потому они были использованы как гадательный текст. В основном книга некитайского происхождения. Ее занесли в 2282 г. до н.э. в Китай "люди из рода Бак" под водительством князя Hu Nak-kunti (= Lu Nau Huang-ti). На западе, откуда они пришли в Китай, они должны были ознакомиться с клинописью западной Азии. Они еще прежде боролись с потомками Саргона (= Шэнь-нун). Эти "люди Бак" были знакомы с вавилонскими словарями, и "Книга перемен" – только подражание последним. Лакупри исходит из верного наблюдения: в целом ряде гексаграмм в афоризмах к отдельным чертам повторяется название гексаграммы, но далеко не всегда оно повторяется шесть раз по числу шести черт [220]. Это наблюдение могло бы быть плодотворным, но Лакупри, исходя из него, вступает на путь жестокой расправы с текстом. Он вычеркивает из текста то, что ему мешает, причем не следует никакой системе. Одно и то же слово он или вычеркивает или сохраняет в зависимости от того, что ему нужно доказать. Комментаторскую традицию он отбрасывает совсем. Основной текст берется не полностью, а только древнейший его слой (опять верное наблюдение о многослойности текста, но неверные выводы). После такой "обработки" текста, вернее, лишь древнейшего его слоя, Лакупри приходит к выводу, что перед нами словарь, в котором под 64 словами изложено нечто вроде государствоведения. Далее, подвергая знаки "Книги перемен" совершенно недопустимой "обработке", переворачивая их в разные стороны, он "доказывает", что в основе текста лежит один из мертвых языков Передней Азии. Конечно, верно, что текст многослоен, что не во всякой гексаграмме название ее повторено шесть раз, что в тексте сплошь и рядом встречаются стихи, размер которых нарушается часто вкрапленными гадательными приписками вроде "к счастью", "к несчастью", "хулы не будет" и т.д. Но вряд ли можно согласиться с "бактрийским происхождением" книги, а заодно и самих китайцев! Ведь не следует забывать, что эта теория зиждется на весьма шатком "доказательстве", на заявлении, что понятный термин "бо син" [221] (bak-sing), который значит: сто (= много = все) родов → крестьяне → народ, – истолкован как "люди рода *bak", т.е. "бактрийцы". Уверовав в "бактрийцев", созданных на основании случайного созвучия семантически не связанных терминов, Лакупри выводит "Книгу" из Передней Азии и для этого укладывает ее в прокрустово ложе собственного произвола. Далее, предположим на мгновение, что это действительно словарь если не бактрийско-китайский, то во всяком случае Х-китайский. Но и тогда "теория" Лакупри не выдерживает критики, ибо, как совершенно основательно замечает А.Форке, "зачем был нужен словарь, состоящий только из 64 знаков, и как в него попали бессвязные рассказы, Лакупри не указывает" [222]. Можно было бы, правда, предполагать, что перед нами лишь фрагмент. Однако и это предположение придется отбросить [223], если принять во внимание, что число гексаграмм, как число перестановок из двух элементов по шести, может равняться только 64. Следовательно, в 64 гексаграммах мы имеем внутренне законченное целое. Не ясно ли, что "теория" Лакупри рушится до основания? 
Однако эта теория импонировала в свое время Леггу [224]. Хотя он в общем и отвергал ее, но все же проявил к ней определенный интерес, считая, что если бы она пролила некоторый свет на письменность Китая на основе открытий, сделанных в области мертвых языков Аккада и т.п., то ее не следовало бы отвергать; однако на той же странице [225] он ставит под решительное сомнение знание текста у автора этой "теории". Тем не менее Арлез через семь лет после появления в печати перевода Легга опять возвращается к "словарной теории" Лакупри. Он развивает ее, восхищаясь Лакупри; отрицая аккадское происхождение "Книги перемен", он усваивает взгляд на "Книгу перемен" как на словарь настолько убежденно, что строит на этом всю свою технику перевода: "Первый "И цзин" был создан и состоял из 64 отделов, или глав, каждая из которых имела своим объектом одну идею, одно слово (курсив наш. – Ю.Щ.), выраженное гексаграммой и знаком [китайского] языка. Это слово сопровождалось общим объяснением и моральными рассуждениями. К ним прибавили другие объяснения деталей, примеры, цитаты, показывая случаи применения слова, иногда целый отрывок, маленькое стихотворение" [226]. Замечательно, что эта точка зрения была усвоена Конради, несмотря на то, что, критикуя Лакупри, он сам же высказывается против словарной теории. По мнению Арлеза, впоследствии "Книга перемен" обросла целым рядом афоризмов, в которых часто встречаются крупицы подлинной мудрости. Правда, как основательно замечает А.Форке, "благодаря своему несколько тенденциозному переводу с сильным привлечением комментариев, ему удается вложить в текст больше, чем он содержит в действительности" [227]. Исходя из таких предпосылок и такого перевода, Арлез приходит к выводу, что "Книга перемен" – это по существу памятная книжка какого-то политика, которую другой политик превратил в гадательный текст [228]. В действительности дело обстояло как раз наоборот: гадательный текст, после многовековой обработки его в комментаторских школах, бывал использован политическими деятелями Китая и Японии.