Ухищрения и вожделения

В отличие от их дочери Мэг прекрасно понимала, почему старики после ухода мистера Копли на пенсию потратили все свои сбережения на покупку старого пасторского дома и на склоне лет решились обременить себя выплатой процентов по закладной. Мистер Копли в юности был викарием в Ларксокене, когда там еще цела была старая викторианская церковь. В этой уродливой, обшитой панелями из полированной сосны и выложенной узорной керамической плиткой коробке со слащаво-сентиментальными витражами он венчался со своей невестой, и здесь, в пасторском доме, в квартирке над квартирой приходского священника, молодожены устроили свой первый домашний очаг. В тридцатых годах, к тайному облегчению членов Церковной комиссии, [29] храм был частично разрушен ураганом. Они давно ломали себе голову над тем, как же поступить с сооружением, не имевшим абсолютно никакой архитектурной ценности и в большие праздники посещавшимся в лучшем случае пятью-шестью прихожанами. В конце концов церковь снесли, а укрывавшийся за ней пасторский дом, гораздо более прочный, продали. Розмари Данкен-Смит совершенно недвусмысленно изложила Мэг свои взгляды, когда везла ее на машине на Нориджский вокзал после их беседы:
— Да просто смешно, что они вообще решили жить там. Им надо было подыскать себе современную, хорошо оборудованную квартирку с двумя спальнями. В Норидже или в удобно расположенной деревне, чтобы почта рядом и магазины. И церковь, разумеется. Но отец бывает удивительно упрям, если полагает, что твердо знает, чего хочет. А мама — она как воск у него в руках. Надеюсь, вы не отнесетесь к этому месту работы как к временному пристанищу?
— Временному — да. Но не кратковременному, — ответила Мэг. — Я не могу обещать вам, что останусь там постоянно, но мне нужно время и покой, чтобы не торопясь решить, что делать со своим будущим. Кроме того, я могу ведь и не устроить ваших родителей.
— Время и покой… Мы все были бы рады обрести и то и другое. Ну что ж, я полагаю, это все же лучше, чем ничего. Но я была бы вам очень признательна, если бы вы за два месяца вперед сообщили мне, если решите уйти. И на вашем месте я не стала бы беспокоиться о том, устроите вы их или не устроите. Дом такой неблагоустроенный на этом голом мысу, где и взглянуть-то не на что, кроме развалин аббатства и атомной станции, — им придется мириться с тем, что есть.
Но прошло почти полтора года с этой беседы, а Мэг все еще была здесь.
Однако не в старом пасторском доме, а в прекрасно спланированной и оборудованной, но такой уютной кухне в «Обители мученицы» обрела она исцеление. В самом начале их дружбы, когда Элис должна была уехать на неделю в Лондон, она оставила Мэг запасной ключ от дома, чтобы та могла забирать и пересылать ей почту. Элис вернулась, и Мэг принесла ей ключ. Но Элис сказала:
— Оставьте его у себя, он ведь может вам снова понадобиться.
Мэг никогда больше не пришлось им воспользоваться. Летом дом почти никогда не запирался, а когда запирался, она всегда звонила у двери. Но то, что ключ остался у нее, самый его вид, его тяжесть на связке ее собственных ключей — все это стало для Мэг символом надежности этой дружбы, символом дружеского доверия. У нее так давно не было подруги. Она даже забыла и иногда говорила себе, что никогда и не знала чувства теплой близости, нетребовательного, ненавязчивого и лишенного всякого оттенка сексуальности общения с женщиной. До того как четыре года назад трагически погиб ее муж, Мэг и Мартин практически не нуждались в общении с друзьями. Лишь изредка встречались они с наиболее близкими знакомыми и снова и снова убеждались, что им никто больше не нужен. Детей у них не было, они были совершенно поглощены друг другом и, не сознавая того, всячески сторонились тесного общения с кем бы то ни было еще. Время от времени они обедали с кем-нибудь из знакомых ради соблюдения принятых в обществе правил. В таких случаях им не терпелось поскорее снова оказаться наедине в теплоте и уюте своего маленького дома. А после гибели Мартина Мэг казалось, что она, словно бесчувственный автомат, пробирается в темноте сквозь глубокое и узкое ущелье своего горя, и всю ее энергию, все ее физические силы нужно было заново собирать для того, чтобы как-то прожить хотя бы сегодняшний день. Она могла думать, мучиться, работать только в данный, конкретный день. Самая мысль о том, что впереди потянутся новые дни, недели, месяцы, годы, была бы равносильна решению броситься вниз головой в пучину неизбывного горя. Два года она была на грани безумия. Даже ее религиозность, ее вера в Бога не помогали. Не то чтобы Мэг утратила веру, но ей казалось, что к ее горю это не относится, что утешение, даваемое верой, — это всего лишь огонек свечи, колеблющийся во мраке и бессильный его рассеять. Но когда эти два года миновали и ущелье чуть-чуть, почти незаметно раздвинулось и впервые расступились мрачные скалы, открыв вид, над которым еще могло когда-нибудь засиять солнце нормальной жизни, а может быть, и счастья, Мэг, сама того не желая, оказалась в самой гуще расовых конфликтов в своей школе. Старые учителя почти все либо уехали, либо ушли на пенсию, а новая директриса, специально назначенная, чтобы внедрять новомодную идеологию, взялась за дело с необычайным рвением. Словно крестоносец в походе, она рвалась в бой, выискивая и уничтожая всяческую ересь. Мэг только теперь поняла, что с самого начала обречена была стать первой жертвой.
 
Она бежала на этот голый мыс — в новую жизнь, в новое одиночество. И здесь нашла Элис Мэар. Они встретились недели две спустя после переезда Мэг в старый пасторский дом. Элис Мэар пришла туда с чемоданом ненужных вещей для ежегодной распродажи в помощь лидсеттской церкви Святого Андрея. В доме была старая кладовка в конце коридора, ведущего из кухни к черному ходу, куда жители мыса сносили ненужные им вещи: одежду, безделушки, книги и старые журналы. Мистер Копли время от времени отправлял службу в церкви Святого Андрея, когда тамошний священник мистер Смоллет уезжал в отпуск. Мэг считала, что такая вовлеченность в жизнь лидсеттского храма, да и самой деревни, равно важна и для старика Копли, и для церкви. Обычно от жителей редких домов на мысу не приходилось ожидать слишком большого количества ненужных вещей. Но Алекс Мэар, так хотевший, чтобы АЭС более органично вписалась в жизнь округи, велел вывесить сообщение на доске объявлений у входа, и к октябрю, когда проводилась эта ежегодная распродажа, два деревянных сундука были заполнены почти доверху. Дверь черного хода в светлое время дня не запиралась, чтобы облегчить желающим доступ в кладовку, а внутренняя, ведущая в дом, бывала обычно заперта. Но Элис Мэар постучала у парадной двери и назвалась. Две женщины, примерно одного возраста, обе весьма сдержанные, независимые, не искавшие дружбы специально, сразу понравились друг другу. Через неделю Мэг получила приглашение на обед в «Обитель мученицы». И теперь редко выдавался день, когда бы она не проходила полмили до коттеджа Элис Мэар и не усаживалась в ее кухне — поболтать и посмотреть, как работает Элис.
Коллеги по школе — Мэг в этом нисколько не сомневалась — сочли бы эту дружбу совершенно непонятной. Дружба в их школе — или то, что считалось там дружбой — никогда не могла преодолеть великого водораздела между политическими пристрастиями, и в едкой атмосфере учительской быстро вырождалась в обмен сплетнями и слухами, а затем и во взаимные обвинения и предательство. А эта новая, спокойная, нетребовательная дружба была лишена страстности, свободна от волнений. Она не была и демонстративной: Мэг и Элис никогда не обменялись ни одним поцелуем, они даже и рукопожатием обменялись только раз — при первом знакомстве. Мэг не могла бы сказать, что привлекает к ней Элис, но она точно знала, чем Элис привлекает ее. Умная, начитанная, без малейшего признака сентиментальности, эта женщина, которую мало что могло шокировать, стала для Мэг средоточием ее жизни на мысу.
Мэг редко встречала Алекса Мэара. Днем он был на АЭС, а выходные вопреки принятому у горожан обычаю выезжать за город проводил в своей лондонской квартире. Иногда он даже задерживался там на несколько дней, если намечались деловые встречи в городе. У нее не создалось впечатления, что Элис специально препятствует ее встречам с братом из опасения, что Мэг может ему наскучить. Несмотря на все травмы, перенесенные за последние три года, Мэг сохранила достаточно душевных сил, чтобы не поддаваться самоуничижению. Она не считала себя ни скучной, ни непривлекательной. Но ей всегда было как-то не по себе рядом с ним, возможно, потому, что красивый, самоуверенный и державшийся чуть надменно Алекс Мэар, казалось, впитал и нес в себе тайну и мощь той энергии, с которой имел дело. С Мэг в тех редких случаях, что они встречались, он вел себя вполне по-дружески; иногда даже ей казалось, что она ему нравится. Однако «общей почвой» для них могла быть лишь кухня Элис Мэар, но даже там Мэг чувствовала себя как дома, только когда Алекс отсутствовал. Элис никогда не говорила о брате, упоминала о нем лишь изредка и походя, но порой, как на этом обеде, когда Мэг видела их вместе, ей казалось, что брат и сестра обладают каким-то взаимным интуитивным чутьем, инстинктивно откликаясь на малейшее, даже невысказанное желание друг друга. Такая обостренная интуитивная связь скорее характерна для супругов, счастливо проживших бок о бок много лет, чем для сестры и брата, большую часть времени проводящих врозь.