Следователь по особо секретным делам

Но пана Войцеха слишком уж захватили грядущие блистательные перспективы, связанные с женитьбой. Он жаждал снова жить в Варшаве – которую он с великой поспешностью покинул тринадцать лет назад. И никогда, никогда не желал снова возвращаться сюда, на задворки Российской империи, где всё провоняло тяжким крестьянским трудом и неизбывной бедностью! Он до скончания века не хотел больше видеть никого из семейства Василевских. Он рассчитывал, что сумеет продать это имение – всё-таки приносившее какой-никакой доход, так что покупателей он сумел бы найти. И, главное, он питал надежду при помощи денег, которые у него будут, принести пользу своему делу. Ибо оно нуждалось в таких, как он, чтобы воспрянуть от сна, наполовину – смертного, в которое оно впало после 1831 года. Как там написал русский поэт Пушкин:
 
 
Сбылось – и в день Бородина
 
Вновь наши вторглись знамена
 
В проломы падшей вновь Варшавы;
 
И Польша, как бегущий полк,
 
Во прах бросает стяг кровавый –
 
И бунт раздавленный умолк. [4]
 
 
Да, тот бунт русские и вправду раздавили. Хоть и не сразу.
После того, как их несчастливый командующий, фельдмаршал Дибич-Забайкальский, умер от холеры в двух шагах от Варшавы, командование русскими войсками в Польше принял генерал-фельдмаршал Паскевич – везучий, как сам черт. И ему всё шло во благо: и его медлительность, и чуть ли не стариковская осторожность.
Он медлил с переправой через Вислу в районе Осека – посада Сандомирского уезда Радомской губернии. И за время этого промедления генерал Скржинецкий, главнокомандующий польской армией, знавший о планах Паскевича, вернул обратно высланные уже к Осеку войска. Решил сосредоточить свои усилия на обороне Брестского шоссе от русских. И Паскевич с легкостью Вислу форсировал.
Паскевич тянул со штурмом Варшавы – и подошло подкрепление, благодаря которому русские получили почти троекратный перевес над поляками. Так что в итоге Иван Паскевич добавил во всем своим регалиям еще и титул князя Варшавского, а разгромленные поляки – те, кого не убили и не взяли в плен во время двухдневного штурма, – вынуждены были бежать, укрываться среди пруссаков и австрияков. Ну, а генерал Ян Скржинецкий, при котором в начале кампании состоял адъютантом Войцех Гарчинский, тот и вовсе сумел достичь Бельгии и поступить на службу к бельгийскому королю Леопольду Первому.
А вот самому пану Войцеху повезло меньше – или, напротив, больше. Это уж как посмотреть. До столь дальней заграницы добраться ему не удалось, однако же он сумел кружным путем, через Вену, Бухарест и Кишинев, вернуться в Россию. И попасть в свое имение под Минском к концу 1831 года, не вызвав ни у кого вопросов по поводу своего отсутствия. Пан Гарчинский всегда жил анахоретом, с соседями почти не общался, в Минск наезжал крайне редко, и его длительная отлучка чудесным образом осталась незамеченной. Никто не изобличил его как мятежника, он остался на свободе и мог бы со временем встать во главе нового заговора. Более мощного, более подготовленного, куда лучше обеспеченного деньгами – и, уж конечно, более удачного.
И всё должно было сложиться, как нельзя лучше – после его женитьбы, после того, как он лишит Ганну возможности вредить ему. Жаль, правда, было расставаться с малышом Мариусом – пан Войцех привязался к нему сильнее, чем ожидал. Но он рассчитывал: молодая жена обеспечит его законным наследником. А Мариус… Ну, что же, если Ганна не желает оставить бывшего возлюбленного в покое, не забрав при этом своего ребенка – это, вероятно, её природное право. Хотя – по сугубому мнению самого пана Гарчинского – с родным отцом этому ребенку уж точно было бы лучше, чем с матерью и каким-то заскорузлым отчимом.
А теперь – всё могло рухнуть в один миг. И в самом деле – всё, как и грозила ему Ганна. Но источником угрозы оказалась, сколь бы диким это ни выглядело, её взбалмошная младшая сестрица – юная сумасбродка Стефания. Которая накануне прислала ему с горничной конвертик – заклеенный, слава Богу, – с вложенной в него запиской. Пан Войцех сперва решил: записка – любовная. Да и то сказать: он видел, какими взглядами одаривала его младшая дочка управляющего. Так что он был даже слегка польщен, когда эту записку получил. Хотя грядущая женитьба и не оставляла ему места для новых шалостей, пусть бы и невинных.
 
Пан Гарчинский распечатал конвертик, прочел записку Стефании и приложенный к ней листок из некоего письма – и от подступившего ужаса покачнулся, попытался ухватиться за край стола, но промахнулся и упал прямо на пол. Упал некрасиво, неловко, сильно зашиб локоть и почти лишился чувств.
Хотя последнее, быть может, оказалось и к лучшему. А не то он сразу, не медля ни минуты, вломился бы к Василевским и почти наверняка убил бы их – всех, своими собственными руками. И начал бы даже не с Ганны – с её сестры. После чего ему оставалось бы либо пустить себе пулю в висок, либо пойти на каторгу. А ни того, ни другого пан Гарчинский делать решительно не желал. Так что он, прометавшись всю ночь перед окном, за которым бушевал буран, дождался, когда утром во флигеле зажгли свет. И только после этого ринулся туда.
5
Стефания не спала, когда отец стал стучать в дверь её спальни. Она тоже не сомкнула глаз минувшей ночью – понимала, что она сделала. И почти ужасалась содеянному. Её замысел больше не казался ей таким уж удачным. Не казался игрой – вроде партии в триктрак. Когда она накануне писала ту записку, то смеялась, как сумасшедшая – даже рот себе ладонями зажимала, чтобы никто из домашних этого не услышал. Но теперь охота смеяться у неё пропала. То, что она написала нанимателю своего отца – это вряд ли могло вызвать у кого-то приступ веселости.
Писала она по-русски: как и её сестра, по-польски она могла изъясняться едва-едва. Их мать была русской, вся прислуга в имении была из русских, и даже Болеслав Василевский и Войцех Гарчинский всегда разговаривали между собой на языке ненавистной им обоим Империи.
Милостивый государь! – так начала свое коротенькое письмо Стефания. – Мне известно, какова была Ваша позиция в 1831 году, во время мятежа в Царстве Польском. В доказательство того, что это не пустые слова, прилагаю к моей записке одну страницу из письма, которое написала ваша «хорошая знакомая» из Варшавы. Эту девицу Вы при бегстве своем из Польши бросили столь же бесчестно, сколь бесчестно вы поступили с моею сестрой. Я намерена дать этому письму законный ход. И лишь одно может отвратить меня от моего намерения: вы немедленно разрываете помолвку с вашею нынешней невестой, дочерью князя Радзивилла, после чего по всей форме предлагаете руку мне. Тогда я приостановлю отправку в Санкт-Петербург, в Министерство внутренних дел, основной части письма Вашей прежней пассии. А после нашего с Вами венчания я готова на Ваших глазах это письмо уничтожить. Исполнить мои условия Вам – прямая выгода. Я не требую с Вас денег, подобно моей сестре Ганне (да, да, мне и это тоже известно). И Ваш с Ганной сын Мариус сможет остаться при Вас. А после нашей с Вами свадьбы мы сможем официально усыновить мальчика, буде таково окажется Ваше желание. Жду Вашего ответа до вечера завтрашнего дня. И, ежели ответа я не получу, вечером я отправлю письмо по назначению.
Преданная Вам Стефания Василевская, которая искренне рассчитывает на Ваше благоразумие.
И, когда Стефанию позвал отец, она как с раскаленной сковороды спрыгнула с не разобранной постели, на которой так и пролежала всю ночь одетой.
– Стефания! – прокричал её отец за дверью; голос его звучал словно чужой, такое в нем слышалось напряжение. – Вставай, одевайся и ступай в мой кабинет! Пан Гарчинский имеет к тебе неотложную беседу!
От страха у Стефании свело живот: она мигом поняла, что беседа эта – отнюдь не предложение брака, которого она требовала от пана Войцеха. Ей показалось, что она слышит чей-то смех – что это её собственный смех! Но нет: это всего лишь ветер завывал за окном и дребезжал оконными стеклами, будто изображая глумливое старческое хихиканье.