Мангазейский подьячий (СИ)

Да, признаю, дыр в этом плане больше, чем в решете, но другого у меня пока нет. Да и это еще не план — рисунок плана, так сказать. В общем — война план покажет.
Сейчас мне нужен Мангазейский Летописец.
Нет, это не человек такой, который сидит и пишет. «Летописец» — это здоровенная книга, которая ведется при воеводе специально обученными людьми и в которую записывают всё происходящее в городе и окрестностях. Хроника событий, в общем. Ведется она давно, с момента основания Мангазеи и ведется довольно подробно. Так что достаточно отлистать ее на двадцать лет назад — и прочитать подробно, что же тогда происходило, во что влезли три братца, что им аукнулось аж через два десятилетия.
Конечно, кого попало к «Летописцу» не подпускают, но, как это заведено на Руси — если нельзя, но очень надо, то можно. И занедорого.
Хотя…
Я остановился и посмотрел на клонящееся к горизонту красное солнце. Поздно уже. Завтра схожу. Домой хочу. Есть хочу. К девчонкам своим.
* * *
— А вот и наш Викешенька! — заверещала Аглашка, когда я вошел в комнату.
Причем «заверещала» — в буквальном смысле. Голос моей скоморошки изменился, стал похож на голос Дональда Дака. И еще что-то напоминал…
— Давайте его попрриветствуем!
С этими словами она развернулась… А, точно — в руках Аглашка держала красную носатую куклу-перчатку. Петрушка! Вон кого ее голос напомнил — это Петрушка так верещит на скоморошьих выступлениях, когда лупит дубинками или розгами всех, кто ему не по нраву.
— Как ты так голос коверкаешь? — поморщился я. Что-то я устал, наверное, но это верещание прямо мозги сверлит… Бесит. А срываться на девчонку я не хочу.
— А вот, — Аглашка выплюнула тряпочный рулончик… а, нет, металлические пластинки, обмотанные красной шелковой ленточкой, — Пищик. Кладешь в рот, языком к горлу прижимаешь, и петрушечьим голосом говоришь. Вот, попробуй.
Я машинально взял эту приспособу… Языком к горлу, говорите…
Пищик оказался слюнявым и теплым, но к нёбу прижался, как будто всегда там находился:
— Пррямо-таки косвенный поцеллуй поллучиллся! — запищал-заверещал я. Девчонки рассмеялись, Аглашка покраснела:
— Какой еще поцелуй?!
— Ну как же, — я выплюнул пищик и вспомнил просмотренные анимешки, — Ты трогала его губами, теперь его трогаю губами я. Получается, что наши губы косвенно соприкоснулись. Как при поцелуе.
— Дурак! — запунцовела Аглашка, — Вовсе это не поцелуй никакой!
— А еще говорят, — коварно улыбнулся я, — что через косвенный поцелуй можно узнать чужие тайные мысли…
— Дурак! Нет у меня никаких тайных мыслей!
— Это потому что, — тихо произнесла Настя, — что ты их сразу озвучиваешь. Все твои мысли мы уж знаем, и тайные и не очень.
— А я… а я… А я твои мысли тоже знаю!
Настя к этому заявлению отнеслась вполне индифферентно, зато неожиданно покраснели пухлые щечки Клавы. Видимо, у нее тоже были тайные мысли…
— А я вот не знаю. Надо проверить… — я сделал вид, что подношу пищик ко рту.
— Отдай! — Аглашка подпрыгнула, но не достала. Я спрятал пищалку в карман кафтана.
— Я потом проверю, — подмигнул я, — Вдруг узнаю, что это за очередь у вас там организована.
Тут уже покраснели сразу все. Даже… тетя Анфия?! Тетя! Ну уж от тебя-то не ожидал!
Единственный, кто остался спокойным — это свеженареченная Кристина, она же получившая, наконец, вожделенное тело бесовка Дита. Получив это самое тело она теперь отрывалась по полной, ударившись в телесные удовольствия… эй-эй-эй, вы о чем подумали, извращенцы?! Бедная девочка впервые в своей бесовской жизни получила тело, ей доставляло удовольствие буквально всё, от капель дождя, стекающих за шиворот, до запаха горящих в печи дров. Вот боль ей сразу не понравилась, так что мазохисткой она не стала. Больше всего ей понравилась еда, наслаждение пищей, оттенками вкуса… Впрочем, Дита быстро поняла, что ее новый животик не безразмерный и много в него не поместится, поэтому ела аккуратно, маленькими кусочками. Главное ведь — вкус, помните?
 
Кстати, входить в стены и запертые двери она перестала. Ну… с третьей-пятой попытки. Боль ей не нравится, помните?
Сейчас Дита-Кристина наслаждалась вишневым вареньем — наложила его в мисочку и аккуратно макала в него сухарные палочки. Ее собственное изобретение — похожие на обычные сухарики… ну, обычные для двадцать первого века, только какие-нибудь «кириешки» это короткие палочки в несколько сантиметров, а тетя Анфия, по просьбе Диты, нарезала хлеб длинными полосками чуть ли не в двадцать сантиметров. И вот этот супер-сухарик она макает в варенье… а потом… тщательно облизывает… розовым язычком… и алыми губками…
— А Кристина жульничает, она хочет в очереди первой стать, — противным голосом сказала Аглашка. Уже не петрушечье-противным, а своим собственным противным.
— А кто-то в кости жульничает, чтобы первой в очереди стать, — Дита задумчиво оглядела сухарик и медленно… медленно… слизнула с него капельку варенья..
Ну, кто жульничает, это и так поня…
Так. Стоп.
— В какие еще кости?!
Вы когда-нибудь видели сразу пять пар совершенно невинных глаз? А я видел.
* * *
— Вот, на тридцатое августа. Подойдет?
— Вполне.
Старик-писец обмакнул перо в чернила, склонился над массивным фолиантом, в который вписывались все прибывающие в город — и теперь в этой книге красовалась надпись, что в год 7174-ый, тридцатого августа, прибыла в Мангазею девица Кристина Гаврилова.
Всё. Теперь, если кто-то вдруг заподозрит, что моя блондинистая бесовка имеет какое-то отношение к исчезновению бесовки морозовской — то фиг. Официально она здесь уже почти неделю, прибыла с очередным караваном. А вовсе не появилась ниоткуда аккурат в тот день, когда исчезла боярская бесовка. А что ее до этого никто не видел… Ну так люди невнимательны, я что, виноват, что ли? По бумагам она приехала тридцатого августа. А что написано пером — не вырубишь топором. Причем, в данном случае — буквально. Старик-писец — обычный человек, ограниченный пятью Словами, но те Слова, что он знает, достаточны для того, чтобы никто не мог из этой книги ничего стереть и ничего постороннего в нее вписать. Только он сам. Впрочем, за небольшую плату он согласится это сделать.
Я задумчиво посмотрел на исписанные четкой аккуратной вязью листы.
— Макар, — обратился я к писцу, — Могу ли я теперь взглянуть на «Летописец»?
— Ничего в нем менять не буду!
— Ничего в нем менять и не надо. Мне только записи посмотреть. За пятидесятые годы.
— Охти ж мне… Это ж искать надо… Дела-то давние…
На стол перед писцом Макаром лег аккуратный мешочек, приятно звякнувший серебром. Уж поверьте подьячему — опознавать сумму, не заглядывая внутрь мешка, учишься очень быстро.
— Охти ж мне… Ну идем…
«Мангазейский Летописец», который представлялся мне огромной книжищей, был, на самом деле несколькими томами. Оно и верно — ведут его уже сто лет, даже если на одну страницу умешать события десяти дней — а Летописец ведется очень подробно — то это четыре тысячи страниц. Так что сейчас ведется седьмой том, а нужные мне сведения…
Блин. Что-то я как-то не подумал. Это ж мне минимум триста-четыреста страниц перелистать придется. Вернее — перечитать. Внимательно, ничего не пропуская.
Это хорошо, что я в Кремль с утра пришел. Похоже, я тут на весь день… Ладно. Начнем.
Глаза боятся, а руки делают.
«В год семь тысяч сто пятидесятый…».
  
Глава 20
 
Мда… Я выпрямил спину, покрутил шеей, потер глаза, переносицу… Снова посмотрел на толстенный том. Нет, он, к сожалению, от этих манипуляций тоньше не стал. Похоже, я переоценил свои способности…
Да, я говорил, что записи в «Летописце» велись подробные. Но, блин через блин, я и не думал, что настолько подробные!
Кстати, что-то блинов захотелось…
Вот, например: «Января семнадцатого числа в Мангазее ничего не было. Родился один ребенок, у семьи плотника Ильи Данилова, прозванием Колодец, мальчик. Умерли два человека, грузчик Дмитрий Кириллов, прозванием Родник, по причине старости, и английский моряк, прозвание неизвестно, убит в драке в английской корчме. В торговых рядах появился целебная трава из Китая, именуемая «чай», стоимостью один рубль за десять лян, что тянет на одну русскую гривну…».