С неба упали три яблока
– Ну что вы! – смутилась она. – Вы, значит, будете работать, а я должна отдыхать?
– Так мы всю жизнь этим занимаемся. Привыкли уже.
– Мне в радость.
– Ну, раз в радость…
Настасья аккуратно обрезала стебель авелука, сложила в пучок, потянулась к следующему кустику и вдруг замерла. Саднящая тягучей болью грудь внезапно онемела и увлажнилась. Она резко выпрямилась, полезла рукой в вырез платья, нащупала один взбухший сосок, потом другой. Отогнула чашку бюстгальтера – та промокла почти насквозь.
– Я сейчас, – шепнула прасвекрови и заторопилась к вековому дубу. Кирюша, агукая и пуская пузыри, ползал по краю пледа и увлеченно рвал травинки, которые Анатолия тут же выковыривала из его пухлых кулачков.
– Я сейчас, – повторила Настасья, выудила из сумки носовой платок, нырнула за широкий ствол дерева, расстегнула платье, высвободила грудь и ахнула. Соски струились молоком. Она ринулась было кормить ребенка, но тут же одернула себя – испугалась, что внезапно вернувшееся молоко навредит малышу. Недолго думая, согнулась пополам и принялась поспешно сцеживаться, надавливая ладонями на грудь от основания в направлении сосков. Молоко лилось струями на незабудки, обильно растущие под дубом, стекало вниз по лепесткам и травинкам и исчезало в земле.
– Все в порядке? – позвала Анатолия.
– Да-да, – поспешно ответила Настасья.
Закончив со сцеживанием, она привела себя в порядок, разорвала носовой платок пополам, проложила чашечки бюстгальтера так, чтобы защитить от мокрой ткани соски. Кирюша при виде матери закапризничал, попросился на руки, Настасья подняла его, прижала к себе, расцеловала в пухлые щеки, зарылась носом в складочку на шее, вдохнула нестерпимо родной аромат нежной детской кожи.
– Сы-ы-ночка.
Анатолия глядела на нее и улыбалась. Потом тяжело вздохнула, опустила глаза:
– А мне так и не удалось родить ребенка.
Настасья положила Кирюшу на плед, тот захныкал, недовольный, сейчас-сейчас, потерпи немного, попросила она, нашарила в сумке бутылочку со смесью и протянула Анатолии – покормите?
– Конечно покормлю, – Анатолия повернула младенца на бочок, так, чтобы ему легче было пить, заправила под щечкой пеленку, – ты не думай, Стася-джан, я умею обращаться с детьми. Вон Ясаман спроси. Я в свое время с ее внуками сколько провозилась!
– А где теперь внуки Ясаман?
– На войне погибли.
– А дети?
– Кто в голод ушел, кто в годы войны.
– Может… Я, конечно, ни на чем не настаиваю, – нерешительно начала Настасья, – но я подумала… Вдруг у вас нет детей потому, что Бог хотел уберечь вас от неподъемного горя?
Анатолия подняла на нее свои необычайно темные – аж зрачок не разглядеть – глаза.
– Может быть, дочка.
Вечером Настасья пошла прогуляться по Марину. Впереди, мелькая испачканными в дорожной пыли пятками и радостно щебеча, летела Алиса, Кирюша спал, свернувшись калачиком в привязке, – посоветовавшись с Валинкой, Настасья все-таки решилась покормить его, он взял грудь неохотно, видно, привык к сладкой искусственной смеси, но потом вовлекся, да так и уснул, а при попытке переложить его на тахту хныкал и цеплялся ноющими деснами за сосок. Настасья, прижимая его к себе, брела по деревне, от одного покинутого дома к другому, останавливалась возле каждой калитки, вглядывалась в подслеповатые наличники окон, осыпающиеся стены, в щелях которых давно уже свили гнезда птицы, забитые ветряным сором ржавые водостоки, иссохшие заборы – их колья торчали из земли, словно сгнившие зубы доисторического дракона. Иногда, наглядевшись на очередное строение, она водила пальцами по воздуху, словно хотела ухватить ускользающую суть того оглушительного одиночества, которым разило от каждого дома – будь тот обитаем или нет. Как же такое могло случиться, спрашивала Настасья и не находила объяснения. Деревня молчала, пестуя в своих каменных объятиях бесконечную печаль.
Руки пахли горчащим соком – она вспомнила, как неумело плела сегодня авелуковые косички, попеременно добавляя в каждую новую прядь по листику и оставляя торчать наружу стебли – плетенка походила на колос пшеницы, только длинный, в полтора-два метра. Потом торчащие усики-стебли аккуратно обрезали ножницами – теперь ты понимаешь, зачем они нам были нужны, чтоб легче заплетать в косички листья, объясняла прасвекровь.
– А дальше что нужно с ними делать?
– Хвостики оставим скотине, а косички развесим на бельевой веревке и дадим хорошо высохнуть. Потом сложим в холщовые мешочки и оставим на зиму.
– Готовить как?
– Просто. Провариваешь в кипятке, сливаешь воду, тушишь с жареным луком, поливаешь схтормацуном, ешь с хлебом и брынзой. Если праздник – посыпаешь зернышками граната и тертым грецким орехом. Так нарядней.
– Вкусно?
– Тебе не понравится, – рассмеялась Валинка.
– Почему?
– С непривычки любая еда кажется невкусной.
– Я привыкну, – зачем-то обещала ей Настасья.
Валинка обвязала кончик авелуковой плетенки суровой нитью, обмотала вкруг, отложила в сторону, взялась за следующую.
– С прошлой зимы осталось немного. Приготовлю. Вдруг тебе и впрямь понравится.
Когда Настасья уходила, на бельевой веревке, покачиваясь в такт дыханию ветра, сушились восемнадцать толстых авелуковых кос. Тигран проводил ее до конца улицы, а потом, уступив заверениям, что в сопровождении нет никакой нужды, возвратился в дровяной сарай – к работе.
И Настасья осталась лицом к лицу с Мараном.
Вернулась она спустя два часа, сосредоточенная и задумчивая.
– Знаешь, о чем я сожалею? – спросила она, когда, выкупав и уложив детей спать, они с мужем пили на веранде заваренный Валинкой чай с чабрецом. – О том, что под рукой нет карандаша и бумаги.
– Можно попросить Немецанц Мукуча, он привезет из долины.
– Попроси, пожалуйста. Я не уверена, что получится, много лет не вспоминала о рисовании. Но сейчас почему-то захотелось.
Тигран обнял ее за плечи, поцеловал в висок.
– Хорошо.
Глава 7
К концу второй недели на подоконнике высилась изрядная стопка карандашных набросков. Валинка перебирала шершавые, исчерканные темным грифелем листы бумаги, разглядывала долго и вдумчиво, вздыхала, цокала языком. Поговорить с невесткой толком не получалось – забота о детях отнимала много времени и сил, да и маранским Настасья владела слабенько, часто сама раздражалась от того, что не может правильно сформулировать и донести до прасвекрови свою мысль. Тигран пропадал целыми днями, ходил по домам стариков, ремонтировал все, что мог починить: укреплял заборы, срубал иссохшие деревья, колол дрова, латал на скорую руку крыши, прочищал трубы дровяных печек, выносил на околицу и сжигал ненужный хлам, выбивал на солнце дряхлые выцветшие ковры. Помогал, как мог. Алиса часто увязывалась за ним, вертелась рядом, охотно общалась со стариками, рассказывала какие-то свои истории, те расцветали от ее щебета, становились разговорчивей, улыбались. Мастерили ей кривобокие игрушки, дарили безделушки и учили делать цветочных куколок – вывернул бутон мака наизнанку, аккуратно вырвал сердцевину, насадил на стебель, расправил кокон лепестков – получается черноволосая цыганка в алых маковых юбках. Алиса следила, затаив дыхание, личико веснушчатое, солнечное, глаза зеленые, кошачьи, волос соломенный, легкий, словно одуванчиковый пух. Бегала с каждой цветочной куколкой к Тиграну – пап, видишь, какая получилась красота? На расспросы Валинки внук вскользь и неохотно упомянул о тяжелом разводе и нежелании настоящего отца общаться с дочерью и принимать хоть какое-то участие в ее воспитании. Валинка покачала головой, повздыхала, а на следующий день, обойдя соседок и выпросив недостающие ингредиенты, испекла большой коричный пирог, чрезвычайно трудоемкий в приготовлении – пять песочных коржей, пропитанных кремом из уваренных в меду жареных орехов – грецкого, миндаля и фундука, такую выпечку раньше подавали на торжество по случаю крестин, а Валинка испекла ее для маленькой девочки, которая по закону жизни не имела к ней никакого отношения, но по закону сердца была ближе и родней любимого внука. Алиса ела пирог, светясь от счастья, нахваливала и просила добавки.
