С неба упали три яблока
К концу ноября из-за северного перевала пришла большая посылка с припасами и денежным переводом. Мамикон, утирая пот со лба, приволок ее в гостиницу, Василий сначала решил, что это посылка для Ейбоганц Валинки, которую нужно с Мукучем передать в Маран, но Мамикон обиделся – почтальон я, и доставлять посылки тоже мне, отправление для Валинки я на той неделе отнес, чуть спину себе не сорвал, а это тебе, от Тиграна и его жены, как ее там, забыл имя, ах да, Настасьи.
В посылке обнаружились рыбные и мясные консервы, сгущенное молоко и несколько упаковок песочного печенья, а также бережно завернутое в нарядную бумажную упаковку белоснежное одеяльце – нежное и мягкое, из какой-то невесомой пряжи.
– А это кому? – опешил Василий.
– Ребенку, наверное, – восхищенно зацокал языком Мамикон.
Василий возражать не стал, только пожал плечом. Убрал одеяльце под вышитые подушки, разложил на подоконнике консервы. Попытался отдать несколько штук Мамикону, но тот замахал руками, попятился к входу – ты что, с ума сошел, тебе жить не на что, а ты едой разбрасываешься.
Присланных Тиграном денег оказалось ровно столько, чтобы оплатить гостиничный номер на два месяца вперед, растроганный Василий сходил на почтамт, отправил телеграмму с благодарственными словами и заверением, что вернет деньги, как только заработает. Ответ не заставил себя долго ждать, на второй день горничная доставила ему вчетверо сложенный листок бумаги, Василий попытался прочитать сам, но не смог – больно крохотные были буквы, потому сходил за помощью к привратнику. Тот повертел в руках телеграмму, нацепил очки, прочистил горло и прочел, делая многозначительные паузы в конце каждого предложения: «Дядя Васо, ничего не надо возвращать. Одна просьба – дождитесь моего приезда. Крестным ребенка должен быть я».
– Какого ребенка? – оторвался от телеграммы привратник.
Василий почесал в затылке, покряхтел и неожиданно для себя рассказал чужому человеку о беде, которая случилась с Анатолией, о том, что все радуются ее беременности, а он в нее не верит, потому что не привык доверять врачам. Если получит на руки ребенка – одно дело, значит, не врали, а если нет – придется воевать с больницей, вот только как, он пока не знает.
– Чьего ребенка? – не понял привратник.
– Моего, – раздраженный его непонятливостью, буркнул Василий, забрал телеграмму, отправился в почтовое отделение и продиктовал ответ: «Даст Бог – обязательно».
Ночью, вернувшись после дежурства под окнами палаты Анатолии, он обнаружил на пороге своей комнаты белесого, словно обсыпали мукой, вертлявого молодого человека, который, тыча ему в лицо металлической коробочкой с проводами, затараторил о беременности старухи.
– Какой старухи? – прищурился Василий.
– Ну вашей супруги, – пояснил молодой человек, – расскажите, как вы на старости лет умудрились зачать ребенка. И почему вашу супругу заперли в больничной палате? Может, у нее какая-то опасная для окружающих болезнь? Или, может, что-то не так с ребенком?
Василий отвесил ему подзатыльник и, подгоняя пинками, спустил с лестницы, потом сходил к привратнику, поднял его за грудки и несколько минут тряс в воздухе, а далее, пригрозив выдернуть позвоночник, если тот еще кому-то сболтнет об Анатолии, аккуратно поставил на пол. Привратник нашарил рукой спинку стула, сел, накапал себе успокоительного, заклацал зубами о край стакана. На второй день, затребовав назад уплаченные авансом за проживание деньги, Василий съехал в другую гостиницу, но новость, подхваченная прессой, быстро облетела долину, и теперь на страницах всех газет пестрели статьи о столетней жительнице горной деревни, которая каким-то чудом оказалась беременной. День ото дня новости становились все несуразней и бредовей: мол-де, старуха была последней жительницей деревни, и забеременела она от злого духа, а заперли ее в больнице потому, что ребенок, которого она ждет, есть не что иное, как самое воплощение зла, которое вскорости, возродившись в образе человека, погубит всю долину. Другие газеты, не иначе в пику первым, писали, что дитя, наоборот, зачато от Святого Духа, и что наконец-то грядет новый Спаситель, который приведет все человечество к долгожданному покою и процветанию. Территория больницы теперь со всех сторон была окружена плотным кольцом зевак, религиозных фанатиков и журналистов, не дающих проходу медработникам. Больнице пришлось утроить количество охраны, а медперсоналу – покидать место работы через подвальные коридоры, благо выход оттуда был в соседнее строение, в котором ютилась всегда многолюдная юридическая контора, и уходить оттуда неузнанными, смешавшись с клиентами, не представляло большой сложности.
В один из ноябрьских вечеров наблюдавший за зеваками из-за угла Василий столкнулся с главным врачом, который, надвинув на глаза котелок и высоко подняв ворот пальто, выскочил из юридической конторы и заторопился в противоположном от больницы направлении. Узнав Василия, он подхватил его за локоть и какое-то время, не замедляя шага, вел вверх по улице, а потом, завернув в подворотню и удостоверившись, что никто их не слышит, сообщил громким шепотом:
– Вам опасно здесь находиться. Не знаю, откуда журналисты прознали о вашей жене, но теперь они никому прохода не дадут. Я оставлю мой домашний адрес, заглядывайте раз в неделю за новостями, чаще приходить неблагоразумно, вдруг вас выследят.
Василию не хватило духу признаться, что причиной шумихи, поднятой вокруг больницы, стала его неосторожная откровенность.
– Как моя жена? – спросил он.
– Не очень, – сдвинул котелок на затылок доктор – Василий только сейчас заметил, что тот молод, тридцать три, от силы тридцать пять лет, однако выглядит много старше своего возраста из-за темных мешков под глазами и выражения бесконечной измотанности на лице, – давление падает, и анализы не очень, тянем до седьмого месяца, чтобы сделать кесарево.
– Какие… семь месяцев? Какое… кесарево?
Главный врач окинул его усталым взглядом, плотно надвинул котелок на брови, зарылся носом в ворот пальто.
– Я так понимаю, вы до сих пор не верите в беременность своей жены? Ну ничего, получите на руки ребенка, тогда посмотрим, как запоете.
И, спешно нацарапав на листке бумаги адрес, он растворился в темноте.
Приехавший через несколько дней Мукуч рассказал Василию, что в Маране впервые за последние полвека появились люди из долины, интересовались Анатолией, повезло, что заглянули сначала к Ясаман и, на свою беду, представились журналистами, начитанный до чертиков долинной прессой Ованес не растерялся и, покрутив пальцем у виска, стремительно их выпроводил, уверив, что в Маране никогда не было жительницы с таким именем. Покружив по деревне еще полдня и не добившись от других стариков никаких вразумительных ответов, гонцы из низовья благополучно уехали восвояси и больше не появлялись.
Спустя неделю, завернув в газетный обрывок баночку со шпротами и пачку печенья, Василий отправился с визитом к главврачу больницы. Наспех нацарапанный бумажный листок прикрепил булавкой на груди, к подкладке пиджака, скорее для подстраховки, чем для подсказки, – заглядывать в записку не было никакой нужды, запомнил он адрес с первого прочтения: Кирпичный квартал, улица Белых Жасминов, 8. Дом доктора ютился на изгибе вымощенного булыжником узкого проулка, если идти по нему с раскинутыми руками, можно было дотянуться до стоящих напротив чугунных оград. Вопреки названию улицы, кустов жасмина вокруг не наблюдалось, дворики были наглухо устелены бетонными плитами, а из приземистых кадок, стоящих там и сям вдоль стен, торчали разлапистые стебли искусственных растений. Василию было тоскливо и душно среди безликого однообразия, среди серых нелюдимых домов, окна которых были плотно завешены непроницаемыми тяжелыми шторами, он шел, хватая ртом холодный ноябрьский воздух, иногда останавливался, чтобы откашляться и освободиться от сковывающего нёбо привкуса городского смога.
Дверь открыла миловидная молодая женщина, провела в гостиную, Василий подивился скромности убранства – комната была обставлена старой мебелью, а обивка на подлокотниках кресла, в которое он осторожно опустился, прохудилась так, что местами выглядывала грубая бязевая подкладка. Женщина представилась Марией, извинилась, что мужа нет дома – сегодня он на дежурстве, протянула ему письмо Анатолии, включила верхнюю лампу – пластиковые рожки, моргнув несколько раз, залили комнату тусклым желтоватым светом, а потом тактично вышла, оставив его одного. Василий развернул испещренный печатными буквами (Анатолия писала так, чтобы ему легче было разобрать) лист бумаги, найдя в первом же предложении слово «любимый», тяжело вздохнул и принялся читать, беззвучно шевеля губами. Увы, ничего нового он не узнал, Анатолия рассказывала, что все хорошо, что главное продержаться до семи месяцев, а там можно будет и операцию делать.