Бардадым – король черной масти
В это время к Тоськиной компании подошел еще один парень. Этот обращал на себя внимание своей не по годам грузностью, отекшим, словно бы даже старческим лицом с тяжелыми складками возле рта, с художнической гривкой желтовато-грязных волос и особенной, подчеркнуто-нахальной манерой держаться. Он бесцеремонно похлопал Тоську по спине, что-то такое неуловимое сделал, от чего она тихонечко, жалобно пискнула, и сел, развалясь, на свободный стул, так высоко при этом поддернув брюки, что чуть ли не до колен заголил свои толстые, поросшие свиной щетиной ноги. Мальчики подобострастно хихикнули. Тоська заерзала на стуле, испуганно оглянулась по сторонам, словно ища поддержки. Жирный малый сделал какой-то знак чернявому и постучал согнутым указательным пальцем по столу. Чернявый, робея, оглянулся, воровато вытащил из кармана бутылку «столичной», неловко повертел ее в руках. Жирный лениво потянулся, выхватил бутылку, быстро сковырнул металлическую затычку и, совершенно не скрываясь, разлил водку по стаканам. Затем что-то сказал, рассмеялся очень громко, словно заквакал; юнцы горячо залопотали одновременно, обращаясь к Тоське, жестикулируя. Тоська вскочила (было похоже, что она возмущена), сделала шаг, чтоб уйти (так, по крайней мере, понял Максим Петрович), но жирный схватил ее за руку, насильно усадил и снова противно заквакал. Как ни прислушивался Максим Петрович, но так ничего и не мог расслышать из того, что говорилось за Тоськиным столиком. Жирный одним махом выпил свой стакан и, повторив все тот же таинственный знак рукой, не спеша удалился. Тоська сразу заговорила что-то быстро-быстро, прижимая к груди руки; мальчики, нахмурясь, слушали ее, молчали. Но Тоська говорила вполголоса, а тут, как на грех, на эстраду вышли музыканты и грянула шумная, бестолковая музыка, – застонала скрипка, заухал контрабас, саксофон захохотал издевательски, медные тарелки звякнули – и все смазалось в этом шуме, все прочие звуки оказались как бы погребенными под массой обрушившейся на ресторан суматошной музыки.
Между тем как-то незаметно, понемногу в зале набралось столько народа, что уже и свободных столиков не осталось. К Максиму Петровичу присоединились трое подвыпивших командировочных кооператоров. Сперва они завели скучный, бессвязный разговор о каких-то своих служебных делах, о каком-то грубияне начальнике, но за графинчиком перешли на откровенную похабщину и ржали так, что в ушах звенело. Официантка, подавая разгулявшимся служакам водку и закуски, недружелюбно и даже враждебно поглядывала на Максима Петровича, словно спрашивая: «Да когда же наконец ты разделаешься со своей бутылкой!» – «Ох, дочка, – вздыхал про себя Максим Петрович, – неужто ж ты думаешь, что мёд мне сидеть тут в этой духоте, в этом безобразии? Работа, дочка, работа…».
Публика в ресторане была довольно пестрая, много молодежи. И хотя спиртное подавали с ограничениями, пьяный шумок нарастал с каждым часом, и к десяти достиг такой силы, что уже и обрывки фраз не долетали до Максима Петровича, и он, словно вдруг оглохший на оба уха, видел все происходившее вокруг него, как пантомиму: люди беззвучно открывали и закрывали рты, размахивали руками, чокались, жевали, шли танцевать, в чем-то уверяли друг друга, доказывали что-то, чему-то удивлялись, над чем-то хохотали… Жутковатое впечатление производила эта пантомима, эти, кажется, потерявшие рассудок люди с их искусственным воодушевлением, блуждающими взглядами, с их застольной деловитостью и кажущимся весельем! Уже давно почернели синие окна, уже дважды где-то в глубине зала вспыхивали пьяные скандалы; в сопровождении мордастого швейцара появлялся милиционер и, поддерживая под руку, выводил кого-то, – а молодые люди и Тоська всё сидели. И как будто даже у них сделалось примирение: Тоська ходила танцевать со своими мальчиками – попеременно то с одним, то с другим, – за столом она весело смеялась, кокетливо гляделась в крошечное карманное зеркальце, подмазывала губы, прихорашивалась…
Но какую-то все же настороженность чуял Максим Петрович в лицах и поведении обоих ее кавалеров: они то и дело посматривали на часы, один из них раза два выходил куда-то, и, между прочим, Максиму Петровичу показалось, что в последний раз у входной двери его встретил давешний жирный их товарищ и они, хоронясь за зеленой плюшевой портьерой, перекинулись несколькими фразами… Словом, было похоже, что затевается какое-то недоброе дело. В прокуренном, удушливом воздухе ресторана нависло смутное, тревожное предчувствие пока еще не совершившейся, но вот-вот готовой совершиться беды…
Это, разумеется, было всего-навсего лишь предчувствие, неясный намек, но тем не менее Максим Петрович уже твердо знал, что между Тоськиными мальчиками и кем-то за портьерой входной двери существует тайная, пока еще неуловимая связь, секретный сговор против Тоськи, и все это грозит вылиться, может быть, в грубую шутку над нею, в розыгрыш, а может быть, и в преступление… «Постой, постой, – оборвал Максим Петрович свою что-то очень уж прытко разгулявшуюся мысль, – а что же, собственно, произошло, что послужило поводом для столь решительных умозаключений? Предполагаемая ссора за Тоськиным столиком? Ее испуганный взгляд? Появление жирного малого за портьерой, его перемигиванье с Тоськиными мальчиками? Только-то и всего? Спокойно, спокойно, друг! Надо хладнокровно разобраться во всем этом, не пороть горячку…» Да, ссора. Да, явная Тоськина нервозность. Да, подозрительное поведение юнцов и жирного, их знаки, их реплики. Но главное – еще что-то. Что? Что? Неприятное, гнетущее ощущение надвигающейся беды – вот что! «Тайное внутреннее чувство подсказало Пинкертону, что преступник скрывается за портьерой». Это было вычитано еще в пору детства из тощеньких пятикопеечных книжечек «Приключений знаменитого сыщика Ната Пинкертона». Над этим «внутренним чувством» потешались товарищи Максима Петровича по профессии, да и он сам посмеивался, когда в современных детективах встречал что-либо подобное, но, черт возьми, все же есть оно, это чувство! Интуиции, дорогой товарищ, в любом деле со счетов не сбросишь… Итак – портьера.
Максим Петрович подвинул свой стул так, чтобы одновременно видны были и Тоськины мальчики и входная дверь. Но, как нарочно, кооператоры особенно вдруг развеселились, противными голосами грянули «Ревела буря, дождь шумел»; подбежала официантка, стала их усовещивать, и все они, трое гуляк и официантка, вертелись перед глазами, мешали наблюдать за входом. Но вот в зеленом плюше мелькнуло знакомое лицо, в дверях показался жирный, сделал какой-то странный жест, как бы щелкнул пальцами – и скрылся. Чернявый тотчас сорвался с места и быстро пошел к выходу. Его товарищ подозвал официантку, поспешно расплатился, что-то сказал Тоське. Она пожала плечами, недоумевая как будто, но встала и послушно засеменила из зала.
Как ни старался Максим Петрович поскорее выбраться вслед за Тоськой, все же, пока дождался официантку, пока она отсчитывала ему сдачу с трех рублей, прошло минут пять, и, когда, наконец, он выскочил из ресторана, на улице уже никого не было, лишь вдали смутно маячили две фигуры, – они скользнули в ярком кругу уличного фонаря и скрылись за углом. Максим Петрович беззвучно выругался, ускорил шаг, но, словно острым шилом, от поясницы до колена пронзила левую ногу знакомая боль: приступ радикулита начался, как всегда, неожиданно, вдруг. В обычное время, дома, это хотя и пренеприятно бывало, но привычно и, главное, поскольку касалось только его, являлось как бы малозначащим, личным делом; в таких случаях Максим Петрович ложился в постель, жена растирала больную ногу каким-то ею самою составленным снадобьем, от которого кожа горела, словно ее крапивой нахлестали, но которое зато в течение нескольких минут как рукой снимало боль и, полежав таким образом час-другой, Максим Петрович вставал здоровехонек. Сейчас же проклятая болезнь выходила за рамки личной неприятности, и от того, сможет ли он догнать удаляющуюся пару, зависело, возможно, предотвращение какого-то темного, скверного дела… Превозмогая боль, хромая, Максим Петрович побежал. Нелепыми, смешными скачками он пересек улицу, кое-как добрался до угла и тут вздохнул с облегчением: расстояние между ним и теми двумя значительно сократилось, и, хотя нога онемела от боли и бешено колотилось сердце, стало очевидно, что скакал он не напрасно. Теперь ему уже явственно слышался Тоськин голос, дробный стук ее каблучков. Волоча ногу, Максим Петрович продолжал следовать за молодыми людьми, с удивлением замечая, что они уже вышли на улицу Труда и приближаются к дому № 18. Вот наконец показался и самый дом; вот, постояв немного возле арки, Тоська и ее спутник вошли в ворота… Во дворе почему-то было темно, как в колодце. Максим Петрович отчетливо помнил, что в сумерках, пока он, дожидаясь Тоську, сидел возле «козлятников», над беседкой и еще в двух местах вспыхнули довольно яркие электрические лампочки. Сейчас ни одна из них не горела, лишь дальняя арка была освещена. Перестук каблучков удалялся в глубину двора, но не к общежитию, а в ту сторону, где было особенно нахламлено. Между тем боль пронзила поясницу с новой силой, стрельнула вниз, до самой щиколотки. Сжав зубы, Максим Петрович замычал. И в это время оттуда, где только что постукивали каблучки, донесся короткий жалобный крик, какая-то бестолковая возня, топот, сдавленный стон – и все замолкло. Затем две черные тени метнулись к освещенной арке, исчезли в ней. – «Стой! Стой!» – закричал Максим Петрович, кидаясь за ними. Кто-то, грузный, тяжело топая, пробежал к воротам. Забыв про жестокую боль, Максим Петрович такими же скачками, как и на улице, кинулся во тьму двора, откуда только что слышались крики и стон. Там никого уже не было – четыре мусорных контейнера, набитые доверху, белели каким-то бумажным хламом, да куча длинных жерластых труб виднелась за ними. Что-то подвернулось под ноги Максиму Петровичу, он нагнулся, зажег спичку, разглядел: это была черная лакированная женская туфелька, поцарапанная, испачканная с одного бока. Чиркая спичкой, Максим Петрович обошел контейнеры, трубы, – никого. И вдруг при колеблющемся, ничтожном свете потухающей спички, в самом углу двора, за трубами и контейнерами, мелькнуло светлое пятно. Максим Петрович зажег новую спичку и чертыхнулся: раскинув в стороны руки, на куче битого кирпича, словно обнимая ее, с подвернувшейся вбок головой лежала Тоська.