Бардадым – король черной масти

Костя понял, что возле калитки что-то произошло.
Когда он подбежал, ничего не видя, не различая в потемках, он услыхал тревожный, вопрошающий голос парня, исходивший откуда-то снизу, с земли. Ломая спички, Костя зажег огонь. Парень пытался поднять и поставить на ноги девушку, а она обмякло висела на его руках, неловко подвернув под себя ноги – на том самом месте, на котором всего несколько минут перед тем стояла – так красиво, свободно прислонившись к столбу, слегка откинув пышноволосую голову…
– Что с ней? Что они сделали? – выговорил Костя, весь в волнении, угадывая чувством, что случилось, должно быть, что-то очень страшное.
– Ударили… – глухо, растерянно ответил парень.
Спичка погасла. Костя вытащил из коробки сразу три и запалил их одновременно. Правый бок у девушки был в обильной крови.
– Да ведь это же… это же… ножом! – воскликнул Костя потрясенно.
Ноги у девушки подламывались, она не могла стоять, да, собственно, и незачем было ее ставить. Парень прекратил свои попытки, явно не зная, что же теперь делать с девушкой, как ему поступить. Он продолжал держать ее в руках и, точно она была где-то далеко от него, звал ее по имени: «Таня! Таня!..» – как будто это было очень важно и необходимо, чтобы она услышала его голос и откликнулась. А она не отвечала, молча, остановленно смотрела перед собой расширенными и как-то страшно залитыми чернотою глазами, пугавшими заключенным в них выражением больше, чем ее бессилие, ее немота, пятно крови.
– За что? Почему? – воскликнул Костя.
– Ни за что, просто… Ударили и побежали…
– Ты их знаешь? Они с вашей улицы? Ты их когда-нибудь видел?
– Я их не разглядел… Я даже понять не успел ничего…
– Надо неотложку! – выпрямляясь, сказал Костя. – Кто там в доме?
– Никого там нет. У нее мать, но она на работе еще…
– Откуда тут можно позвонить? А, знаю, – вспомнил Костя про телефонную будку. Он когда-то видел ее – на той стороне улицы, возле булочной. Далековато, два квартала…
Домчавшись, он рванул стеклянную дверь; не попадая пальцем в дырочки диска, срываясь, набрал номер станции «скорой помощи».
Когда-то, в первые послевоенные годы, надо было долго ждать, чтобы в ответ на вызов к больному или пострадавшему приехал врач. И врачей не хватало в городе, и автомобилей. Теперь это были далекие и позабытые, а Костей так даже и вовсе не знаемые времена… Он еще только спешил к Таниному дому, а в перспективе улицы уже показались яркие фары, и, обогнав его, пронеслась «Волга» с красными стрелами на светлом кузове и мигающим маячком-фонариком на крыше.
Когда он, кинувшись за автомобилем, подбежал к месту происшествия, носилки с Таней уже вдвигали внутрь «Волги».
– Кто с нею был? Вы? И вы? – ткнув коротким пальцем в парня и Костю, спросила грузная женщина-врач, энергично распоряжавшаяся возле носилок. – Садитесь, поедете с нами… Черт знает что! За вечер второй случай, и все в этом же районе…
Костя поразился терпению девушки: она ни разу не простонала, когда ее везли. Лицо ее, окруженное прядями в беспорядке сбившихся волос, белело все заметнее и было непередаваемо прекрасно какою-то особенной, бесплотной, почти нечеловеческой красотой…
– Ты вернись потом… Скажи маме, где я… А то она будет волноваться. Только не напугай, осторожней как-нибудь… – сухими губами несколько раз повторила она парню.
У Кости даже защекотало в горле от этой ее заботы, бравшей верх над тревогой о себе самой. Зажатый в угол грузным телом врачихи, он потихоньку спросил у нее:
– Это опасно?
– Ножевое ранение печени – как вы думаете? – ответила она грубо, со злом. – Расстреливала бы таких, без суда и следствия!
Насколько Танино ранение опасно, Косте наглядно показало то, как заспешили санитары, когда машина остановилась во дворе больницы, с какой торопливостью, почти бегом, понесли они носилки с Таней в операционную.
Парень и Костя остались во дворе, возле клумбы, на которой с какою-то ненужной, неприятной яркостью краснели в свете электрического фонаря цветы. Парень, порывшись в кармане, нашел поломанную папиросу, заклеил ее слюной и прикурил – опять от Костиной спички. Руки у него мелко-мелко дрожали, и всего его тоже сотрясало что-то вроде озноба.
 
– Я ничего не понял… – заговорил он как-то виновато, как бы оправдываясь, хотя никакой вины за ним не существовало. – Я видел – идут, кучкой, быстро. Поравнялись – и вроде стали. Я подумал – прикурить, у меня папироса горела, или спросить время. А один из этой кучки, – я его и не видел-то почти в темноте, – раз! Быстро так, бесшумно – к нам… У меня даже мысли ни о чем таком не мелькнуло… Ведь если бы у меня с ними спор какой вышел или что… А то ведь они нам и слова не сказали, молчком… Когда этот к нам сунулся, я подумал – а, напугать хотят! Бывает так, знаешь, – когда компанией идут, обязательно чего-нибудь откалывают… Собрался еще шуткой им всем ответить… А потом – это все быстро, в момент происходило, – не знаю почему на калитку плечом нажал. За Таню вдруг мне боязно как-то стало. Калитка открылась, я в нее – и Таню с собой… А она вдруг негромко охнула, ну, вроде, как если человек ногу слегка подвернет, и тут же те все побежали. А Таня руками за меня и молча так, молча валится. Я – «что? что?»
Парень часто взмаргивал светлым пушком ресниц, губы у него как-то сводило, дергало. Он едва удерживался, чтоб не расплакаться.
На втором этаже здания ярко, выделяясь из всех окон, горели каким-то едким, фиолетово-белым светом подряд четыре больших окна. За ними была операционная, в ко торой сейчас находилась Таня.
На мотоцикле с коляской подъехал лейтенант милиции, вошел внутрь больницы, скоро вышел, оглядел Костю, белобрысого паренька, спросил: «Это вы с Малининой?»
Костя не понял его вопроса, а паренек встрепенулся, ответил: «Да, мы…»
Лейтенант был оперуполномоченным из угрозыска и приехал, чтобы снять допрос – при каких обстоятельствах произошло ранение. Он завел ребят в пропахшую йодоформом больничную кладовку, с тусклой лампочкой, сел за шаткий стол, достал из планшетки стопку форменных бланков и долго вытирал кусочком бумаги перо дешевой автоматической ручки. Потом стал задавать вопросы. И спрашивал, и писал лейтенант неторопливо, время от времени отвлекаясь, чтобы снова со всем тщанием протереть перо. Не чувствовалось, что он хоть сколько-нибудь взволнован тем, что случилось и что записывает он в протокол.
– Вы найдете их? – спросил Костя, расписавшись под протоколом.
– Примет маловато, – ответил лейтенант, засовывая бумаги в планшетку.
Костя и сам понимал, что трудно найти по тем немногим и слишком неконкретным, общим приметам, которые они сообщили. Но он еще увидел и другое: что лейтенант и не настроен искать в виду слабых надежд на успех, и протокол написан им лишь для того, чтобы была соблюдена положенная форма.
Костя едва сдержался, чтобы не нагрубить лейтенанту – такая бушевала в нем ярость. Вот если бы он, – подумал про себя Костя, – служил в уголовном розыске и его долгом было бороться с преступниками – он бы никому не дал уйти, никому бы не дал избежать наказания! Да, это трудная служба, – бессонные ночи, усталость, натянутые, как струны, нервы, – но это святая служба, благородная служба, это служба возмездия, – и он бы никогда не позволил себе устать, отступить, сдаться, как бы туго ему ни пришлось. Преступник на свободе! Да как же можно оставаться спокойным, медлить, прочищать вот так перо автоматической ручки, как будто это невесть как важно, чтобы строчки вышли красивыми и ровными… Преступник не настигнут, не схвачен, не наказан, – он же поощрен своею безнаказанностью творить и дальше мерзкие дела! Вот эта четверка – только в один вечер они пырнули ножами уже двоих, а скольких пырнут еще?
Все следующие дни Костя без устали ходил по городу – по центру, по всем его окраинам, – весь под впечатлением события, очевидцем которого он стал, с этой своей обжигавшей его изнутри яростью, которая так в нем и осталась, и все смотрел, смотрел на людей, снующих по тротуарам, едущих в трамваях, автобусах, прогуливающихся по аллеям скверов, сидящих на лавочках, толпящихся возле магазинов и ларьков, у касс кинотеатров, выходящих после окончания работы из заводских ворот. Он хотел отыскать, встретить тех четверых, и больше всего – того маленького, в насаженном на голову беретике, с оттопыренными ушами. Ух, как запомнил Костя этот беретик, торчащие по сторонам его лопушистые, как у летучей мыши, уши! Это он, маленький, подбежал к Тане с ножом… Костя все силился понять, осмыслить, постичь этого маленького. Что им руководило, какие побуждения? Зачем, для чего он это сделал? Ужасно, отвратительно, противно человеческому естеству, но все-таки хоть в какой-то степени еще объяснимо, когда вынимают ножи в ссоре, в драке – против обидчика, врага. Но вот так, как сделали эти четверо – походя, без всякого мотива, не в озлоблении, не в обиде, не ради мести – сунуть ножом, даже не видя, не зная, в кого, – это что? Дикий зверь и то не нападает так бездумно, так бессмысленно, потому только, что есть клыки и когти… Что же за душа, что же за сердце у этого ушастого, маленького, который намерен был и в него, Костю, сунуть скрываемый в кармане пиджака нож? Что под его черепной коробкой, неужели мозг? Как он таким вырос, этот ушастый? Ведь не в лесу же диком, ведь среди людей же рос; наверное, были в его жизни и школа, и книги, и все другое…