Бардадым – король черной масти

В отделе кадров фамилия Артамонова тоже никому ничего не сказала. Хотя там за столами сидели прежние служащие, – работники такого калибра, как Артамонов, были для них не живыми людьми, а всего лишь пронумерованными «личными делами». Проверив по картотеке, под каким номером значился Артамонов, в пыльных архивных шкафах разыскали его «дело» – тонкую, с помятыми уголками, папочку.
Костя взял ее в руки, раскрыл. Заявление о приеме на работу… Анкета… Краткая биография – лиловыми чернилами на вырванном из тетради листке… Почти все, что содержали эти бумаги, Косте было уже известно. Выписки из приказов: о предоставлении отпусков, о благодарностях, премиях, наложенных взысканиях… Еще анкета, какие-то объяснительные записки, пространные характеристики…
После множества расспросов Костя все же установил, кто мог бы хоть что-то рассказать ему об Артамонове, – таких набралось немного, – и, оставив в каптерке уборщицы свой чемоданчик, обошел всех названных людей.
Его и раньше удивляло, как люди быстро забывают прошедшее, как мало внимательны они к тем, кто возле них, рядом, как мало вглядываются они друг в друга, мало примечают, особенно то, что не во вне, а внутри человека, как не умеют рассказать о товарище, с которым прожили бок о бок немало времени, делили хлеб, соль, труд. Люди, которых разыскал Костя – кого дома, на отдыхе, кого на их рабочих местах, на разных строительных объектах, – помнили Артамонова, но вспоминали о нем так, словно общение с ним оборвалось у них не год назад, а значительно раньше, где-то давным-давно. Кроме самых общих сведений, мало кто мог сообщить о нем какие-либо конкретности, частности. Что же касается внутренней жизни Артамонова, то об этом Костя вообще не сумел собрать никакой полезной ему информации. «А, Артамонов! – радостно, даже как-то просветленно восклицали знавшие его люди при начале своих разговоров с Костей. – Как же, как же! Серафим Ильич! Ну, да, у нас тут его все знали… Ветеран Лайвы, можно сказать! Хороший, хороший был человек! Настоящий коммунист, – не на словах, а на деле. Если б все такие были! Скромный, не хват, никогда себя не выпячивал, к людям всегда с уважением, с добром, с заботой… И у нас тут его уважали, любили. Только одно хорошее про него и можно сказать…»
Этими словами, в основном, и исчерпывалось содержание бесед. Иные, повторив то же самое, в этих же или только чуть-чуть измененных словах, добавляли еще некоторые подробности, но тоже весьма общего плана: хлопотал перед дирекцией за семейных рабочих, чтоб предоставили получше жилье, многие молодые ребята из его бригады благодаря его помощи подняли свою квалификацию, получили более высокие производственные разряды, овладели дополнительными профессиями. В бригаде Артамонова всегда был образцовый порядок, отличная дисциплина, никогда не возникало никаких ссор, распрей, обид на своего бригадира. Хотя, если требовали обстоятельства, он умел быть и строг, и взыскателен.
Слушать все это, несмотря на повторяемость, было интересно, портрет Артамонова дополнялся, вырисовывался перед Костей более рельефно, ощутимо. Но и только. Как ни искал он в воспоминаниях артамоновских знакомцев чего-либо такого, что могло бы ему как-то послужить для дела, того, на что он рассчитывал, предпринимая свою поездку, решительно ничего не отыскивалось. Он даже слегка загрустил, и невольно в голову пришла мысль, что Максим Петрович, очевидно, поступал правильно, не желая его сюда пускать, по мудрости и опытности своей зная наперед, что Костина затея с затридевятиземельным путешествием окажется впустую. Действительно, ведь то, что сообщили ему, можно было узнать и не приезжая сюда, путем запросов, переписки.
Однако признавать себя потерпевшим неудачу не хотелось. Костя сходил в тот барак, в котором, занимая вдвоем с женою двенадцатиметровую угловую комнату, когда-то жил Артамонов. Теперь там обосновался угреватый, свирепого вида бульдозерист со своей совсем юной, прямо девчонкой, женою, нянчившей на руках младенца. Об Артамонове они не имели никакого понятия, не слыхали даже его имени.
 
Костя обошел все комнаты барака, бараки по соседству – всюду были или новые люди, приехавшие сюда по вербовке, потому что строительству ГРЭС, вступившему в завершающий этап, потребовались их профессии, или же Костя выслушивал то, что слышал уже от других: «Хороший, хороший был человек! Кабы все такие были! Работящий, жил скромно, тихо, ни с кем не ссорился, никогда не скандалил… Жена его учителка была. Тута, в школе… Да померла, давно уж, лет, должно, пять, а то и все шесть… Тама вон, на бугру, на кладбище нашем схоронена… Царство ей небесное!».
Барачные жители оказались более сведущими по части семейной, личной жизни Артамонова, его знакомств и дружеских отношений. Они указали, что в поселке проживает некая Клавдия Михайловна, пожилая женщина, работающая в местной больнице кастеляншей, – она была дружна с женою Артамонова, часто бывала у них в квартире, поддерживала с Артамоновым дружеские отношения и тогда, когда он овдовел. Ближе ее у Артамоновых в Лайве знакомых не было, Клавдия Михайловна знает больше всех и наверняка сумеет многое рассказать.
Костя воспрянул духом.
Опять по пешеходным доскам, прыгая через лужи и грязь, ныряя под вагоны, пересекая складские территории в штабелях бетонных плит, бумажных мешках с цементом, накрытых от дождя кусками толя, фанеры, он отправился на поиски Клавдии Михайловны.
Она жила в таком же низеньком, под тесовой крышей, с потрескавшейся штукатуркой бараке, что и Артамонов. На двери ее комнатенки висел замок. Соседи объяснили, что Клавдия Михайловна в Перми, проводит там свой отпуск у замужней сестры, но завтра уже приезжает.
– Это точно, что завтра? – засомневался Костя.
– А как же! Послезавтра ей на работу…
День был на исходе. Приходилось позаботиться о ночлеге. Костя взял у уборщицы свой чемодан, вышел на порог Управления, невзрачного кирпичного здания, перед которым зеленела болотной ряской обширная лужа с нашвыренными в нее досками и с радужными нефтяными разводами на черной воде, и задумался. Он уже знал, что никаких гостиниц в поселке нет. На квартиру к себе его тоже никто не пустит, – он достаточно насмотрелся сегодня, как тут живут люди: свободным местом не богат никто.
Мимо Управления по деревянным мосткам, отзывавшимся глухим четким стуком, упругой походкой человека, в котором каждая жилочка играет от избытка здоровья и бодрости, шел молоденький младший лейтенант милиции, в свежей, совсем еще не измятой, будто только что надетой форме и таких блестящих сапогах, что в них даже отражался алый свет закатного солнца. Девственная чистота мундира и сапог младшего лейтенанта выглядела как какое-то непонятное чудо на фоне изрытых колесами грузовиков улиц, всей окружающей мешанины чернобурой грязи, гнилых луж, воняющих керосином и нефтью канав со стоячей, заплесневелой водой.
Остановив младшего лейтенанта, чтобы порасспросить его, где бы пристроиться на ночлег, Костя в своем удивлении чуть было не спросил его совсем о другом – о том, как ему удается сохранять такую опрятность: ведь не по воздуху же он летает?
– Младший лейтенант Ельчик! – в строгом соответствии с уставом приложил к виску ладонь ослепительно свеженький милицейский офицер.
Слегка веснушчатое лицо его с красивыми густыми бровями, твердым взглядом глаз, твердо сжатым ртом, отразило вежливость, внимание и готовность оказать Косте помощь.
– С какой целью вы приехали? Устраиваться на работу? – спросил он тоном вежливой официальности, тоном представителя власти, невольно вызывавшим улыбку: уж очень молод был младший лейтенант милиции Ельчик, еще моложе, чем Костя, лет двадцати, ну, от силы, двадцати одного года.
«Нет, я в служебной командировке. Я тоже сотрудник…» – хотел было сказать Костя, но из какого-то чувства воздержался. Представляться Ельчику он был совершенно не обязан, да и не было в этом никакой нужды. Он, Ельчик, сам по себе, он, Костя, тоже сам по себе… Полностью он представился только в Управлении стройкой и в отделе кадров. Но в дальнейшем никто уже не смотрел у него документы: расспросы, что он вел, строились как-то так, что его принимали за родственника Артамонова, интересующегося своим сородичем. Иные даже пытались угадать: «А кем вы ему будете? Племянником, наверно?» Костя соглашался, найдя, что так удобнее, с таким ответом отпадает необходимость многое сообщать, например, об убийстве Артамонова. Это известие вызвало бы удивление, расспросы – как да что, и никакого нужного Косте разговора уже не вышло бы. За длинный день он привык к своему инкогнито, оно понравилось ему, было ему на руку, и потому, на секунду запнувшись, он предпочел механически подтвердить Ельчику его предположение: да, он прибыл устраиваться на работу. Как видно, в Лайве новый человек с чемоданом в руке вызывал о себе в первую очередь только такое представление.