Бардадым – король черной масти

В стороне осталось длинное, похожее на сарай бревенчатое здание с выцветшими панно в простенках между окон. Вокруг блестела вода, ни с какой стороны к сараю нельзя было подойти по земле – только по дощатым мосткам на сваях. Сарай сидел в воде косо, одна сторона его была погружена глубже, чем другая, чуть ли не по оконные наличники.
– Клуб наш, – сказал Лешка. – Старый. Новый еще не отделанный, без крыши. Лекции и всякие вечера тут уже не проводят, а потанцевать сюда еще собираются, больше негде.
– Как же – по колено в воде? – удивился Костя.
Лешка засмеялся.
– Он только половиной затонул, а в другой половине сухо… Ничего, не пугайся, что все тут пока так, – сказал он бодро. – Я когда приехал – еще хуже было. Тут прямо на глазах все прибавляется. Вообще ты правильно сделал, что именно сюда решил. Хоть здесь условия не важнец, зато это стройка молодежно-комсомольской называется, тут для роста знаешь какие возможности? Нигде таких нет. Бригадирами, десятниками, прорабами, начальниками участков у нас тут почти одна молодежь… Видишь трубу? Сто сорок восемь метров. Таких труб по всему Союзу ну, может, еще десяток насчитаешь, а то и нет. Ее буквально ребятежь отливала. Сорок человек, только-только из ремесленного, самому старшему – девятнадцать… А прорабом у них тоже парнишка был, из техникума, двадцать один год. И ничего – слили, стоит. Комиссия проверяла – отклонение по оси всего на два сантиметра, в пределах допуска. А вон под той горой, на Лайве, реке, водозаборная станция с плотиной строится, будет на ГРЭС для котлов и турбин воду подавать. Там дела такие хитрые – что куда там! Братск с Днепрогэсом вместе! Так знаешь, кто водозаборную строит? Тоже почти пацанва: прорабу двадцать три года, такой-то вот, как я или ты, техникум кончил… Где б ему такую работенку доверили? Проектная стоимость этой станции знаешь сколько? На миллионы счет идет! А тут – доверили. Он на ней знаешь какой опыт отхватит? Другой кто, даже если институт имеет, и за десять лет такого опыта не наберет. Вообще, братва тут – что надо. Сам увидишь. Свойский народ. Всякие недомерки сюда не поедут. Морячки есть, таких вот, как ты, армейских, много. Со всех городов и республик тут найдешь – с Украины, с Кубани, минские есть, со Львова, орловские, воронежские…
Общежитие, куда Корчагин привел Костю, выглядело вовсе не так худо, как представил его Лешка в своих словах. Это было двухэтажное кирпичное здание с большими окнами, широкими лестничными маршами, ковровыми дорожками в коридорах. Правда, в комнаты было натиснуто кроватей значительно больше нормы, но неудобства плотной заселенности в какой-то мере скрашивались уютным видом комнат: проходя мимо отворенных дверей, Костя видел художественные репродукции на стенах, полочки с книгами, транзисторными приемниками, зеркала, платяные шкафы, мягкие полукреслица, современного вида прикроватные тумбочки и на них – лампы-ночники с абажурами из полиэтилена, бросающие теплый, желтоватый, приятно для глаз притушенный свет.
Комната, в которую они вошли, была похуже других. В ней почти впритык друг к другу стояло двенадцать кроватей, и все они выглядели смято, неряшливо. На стенах Костя не увидел ни репродукций, ни полок с книгами, ни портретов космонавтов. Очевидно, обстановка, вид комнат находились в прямой зависимости от желания жильцов.
В комнате были люди. Одни спали, другие, сидя на койках, разговаривали, курили; никто не кинул на Костю даже взгляда. Должно быть, появление постороннего человека тут было привычным делом.
– Эта вот будет твоя, – сказал Лешка, коснувшись рукою железной спинки одной из кроватей – с какого-то чернильного цвета одеялом и торчащею из-под его края подушкою в несвежей наволочке.
– Надо же, наверно, все-таки разрешение спросить? Кто у вас тут над общежитием начальник?
– А! – махнул рукой Лешка так, точно Костины слова были абсолютным вздором. – Ну, ты оставайся тут, чувствуй себя, как дома… – помявшись и как-то слегка смущенно сказал он. – А я… понимаешь ли, мне надо одного товарища повидать… Девчонка тут, понимаешь ли, одна есть… Я, собственно, к ней шел… Я, может, еще забегу, если успею, а нет – так уж тогда завтра свидимся…
 
– Ладно, – сказал Костя с видом человека, отлично знакомого с амурными делами. – Валяй. Счастливо тебе!
Ему было ясно, что сегодня Лешку он больше уже не увидит.
Лешка тотчас же испарился, а Костя, достав из чемодана булку и кусок колбасы, сел на Лешкину кровать, продавленную посередине ложбинкой, с тощим матрацем, сквозь который явственно чувствовались прутья металлической сетки, и стал жевать.
Напротив, в углу, на двух койках тесной кучкой сидели шесть парней и спорили о футболе. Футбольные страсти, заполонившие планету, вели, оказывается, бурное существование и тут.
Еще четверо парней, сидевших по разным концам комнаты, один – листавший польский «Экран», другой – с гитарою в руках, на которой он менял струну, остальные двое – просто так, дымя дешевенькими папиросами, – рассуждали о просмотренном фильме про Рихарда Зорге. Главным содержанием их реплик было удивление по поводу того, что из деятельности такого бесценного разведчика было извлечено так мало пользы. Ребята доискивались, кто и каким образом в этом виноват.
– Пораспустилась молодежь! – сказал, подымаясь, пожилой небритый мужчина, прямо в верхней одежде лежавший на койке по соседству с Костей, и казавшийся крепко спавшим. Он сказал это не ребятам, а Косте, так, будто видел его уже не в первый раз, и знал, что Костя полностью разделяет его мнение.
– Почему же? – спросил Костя, жуя булку.
– Сопляки! Какое у них право об таких вещах судить? – сказал мужчина зло, всовывая ноги в драных носках в стоявшие возле кровати огромные рабочие ботинки и затягивая сыромятные шнурки. – Что они понимать могут? Чего они в жизни видали? Их еще вчерась с ложки манной кашкой кормили… А тоже, гляди, высказываются, соображения имеют!
Нарочито громко топая ботинками, – в осуждение, – небритый, в перекошенном и задравшемся назади свитере мужчина пошел из комнаты, захватив с тумбочки мыло и грязное вафельное полотенце с грядушки.
Единственная на всю комнату лампочка под потолком горела тускловато, вселяя в душу чувство томительно волочащегося времени, скуки.
Костя открыл чемодан, переменил на себе рубашку, пиджак.
Пойти, что ли, пройтись, поглядеть на вечернюю Лайву? Заснуть сейчас он не заснет, вечер еще только в начале. Не сидеть же здесь, без всякого дела, в скучном желтоватом свете засиженной мухами лампочки…
 
Глава двадцать четвертая
Внутри длинного сарая, про который Лешка сказал, что это – клуб, горело электричество, вокруг, по воде, змеились растянутые, разорванные на лоскутья отражения света, падавшего из окон, и от их непрестанного змеения наглядевшимся на Каму Костиным глазам сарай показался пароходом на реке, плывущим куда-то в черноте ночи.
Человеческие фигурки сновали по мосткам, соединявшим сарай с сушей; сильная, ничем не прикрытая электролампа над клубной дверью сверкала так резко, что в глазах от нее возникала ломота. А в самом клубе в шумном, бестолочном сплетении с музыкой, мелодии которой было не разобрать, плескалось, ворочалось, топало что-то огромное, буйное, тесно заполнившее всю внутренность помещения, иногда даже явственно нажимавшее изнутри на стены, – какое-то единое стоногое существо.
Так же враз, как оно топало, ворочалось, всплескивало, толкалось о стены, стоногое существо это одновременно с музыкой вдруг оборвало свое шумное буйство, – будто выключили пружину, что создавала внутри клуба все это движение и шум.
Я сослан в себя. Я – Михайловское!
Горят мои сосны, смыкаются… —
услыхал Костя, протискиваясь в дверь клуба, в тесноту разгоряченных тел. Крепкий, свободного дыхания голос раздавался откуда-то из середины зала, из-за всплошную сомкнутых спин.