Бардадым – король черной масти

– Нет, я ничего не собираю, – сказал Костя.
На лице старика появилось удивление, к удивлению тут же прибавилась огорченность, а затем и разочарование с вопросительным оттенком; старик точно хотел спросить у Кости: зачем же вы тогда вообще живете на свете?
– Я к вам совсем по другому поводу…
– Ах, вот как! Пожалуйста, прошу в дом.. – отступая от двери, пригласил старичок жестом, уже без какого бы то ни было интереса к Косте, и как бы уже ничего от него не ожидая. Лицо его вмиг поскучнело, стало будничным, глаза потеряли свое фосфорическое свечение и выглядели не голубыми, а как то слинялое трикотажное белье, что вывешивают во дворе на веревках для сушки.
– У меня, извините, не вполне прибрано, – сказал он, закрывая на крючок дверь и впереди Кости проходя в большую, но тесно заставленную мебелью, полную какого-то хлама комнату. – По причине жизненных обстоятельств живу один, т-скть, отшельником, анахоретом… Уборщица приходящая, является раз в десять дней, но знаете, какова нынешняя прислуга? Махнет пару раз тряпкой – и готово, лишь бы, т-скть, считалось, что уборка произведена… Присаживайтесь, – подвинул он Косте темно-коричневый, шаткий, скрипнувший всеми своими сочленениями, антикварного вида стул с резной спинкой и продранным клеенчатым сиденьем. – Если вы с направлением квартирного бюро по найму комнаты, то она сейчас свободна, два дня тому назад жившие у меня квартиранты выехали. Однако должен вас предупредить, я предпочитаю сдавать комнату людям более пожилого возраста. Молодые люди, приезжающие сюда на отдых, ведут слишком шумный, беспокойный образ жизни – приходят поздно, склонны приглашать к себе компании, приводить девиц… т-скть, – многозначительно не договорив, он сделал паузу, придав ей неодобрительный смысл. – Я это, поймите меня правильно, отнюдь не осуждаю, – поднял он свои куриные лапки, как бы защищаясь от Кости, в каком-то совсем диковинном изломе оттопырив и скрючив свои тончайшие мизинчики. – Сейчас такое время… западные влияния, новые, т-скть, нравы, обычаи… Нормы человеческого общежития нынешняя молодежь уважать не приучена… А комнаты мои. знаете ли, рядом, и всякие, т-скть, излишние шумы, ночные посещения мне крайне нежелательны, по той причине, что нарушают мой распорядок, сон…
– Не беспокойтесь, я не по поводу комнаты, – сказал Костя, кое-как отыскав точку равновесия на шатком скрипучем стуле, норовившем скривиться под ним то в одну, то в другую сторону. – Я из Уголовного розыска. Вот удостоверение мое. Вы ведь Клавдий Митрофанович Лопухов?
– Совершенно верно.
– У вас на квартире с ноября прошлого года проживал гражданин Артамонов Серафим Ильич…
– Совершенно верно. Могу даже сказать, с какого именно числа и по какое… Если вас интересует домовая книга…
Клавдий Митрофаныч, как-то сразу по-военному подтянувшийся при Костиных словах о том, что он из Уголовного розыска, сделал движение тут же достать эту книгу, но Костя остановил его:
– Не нужно. Это не так важно. Я хотел бы выяснить совсем другие вопросы. Но прежде скажите – есть ли у вас время для беседы? Может быть, у вас неотложные дела?
– Нет, нет, пожалуйста! – готовно откликнулся Лопухов, снимая с головы свой тюрбан из вафельного полотенца. Должно быть, ему представилось, что вести в таком наряде серьезный разговор с представителем власти не вполне этично. Под полотенцем у него обнаружилась острая светлая макушка в венчике коротких рыжеватых волос. – Я совершенно свободный человек и располагаю временем. Пенсионер-с! Конечно, не скучаю без дел, но все они такого рода, что их можно без вреда отложить…
– Ну и отлично! – Костя опять поерзал на стуле, начавшем предательски крениться вбок. – Вы, верно, в курсе того, что произошло с Серафимом Ильичом?
– Извещен, – коротко сказал Лопухов, утвердительно наклоняя голову. – В общих чертах. Но смею вас спросить, это меня очень интересует, – хотя Серафим Ильич Артамонов прожил под моим кровом недолго, но он вызывал у меня самые приятные чувства, – отысканы ли преступники? Получат ли они по заслугам?
 
– Получат, – сказал Костя. – Преступники всегда получают по заслугам. А услышать от вас я хотел бы вот что, причем с максимальными подробностями: как жил здесь Серафим Ильич, то есть кто составлял круг его знакомых, кто ходил к нему, к кому ходил он, с кем переписывался… ну, и так далее, все мелочи его быта, словом. Интересуют меня и оставшиеся от него вещи…
– Вещи в полном порядке! – не дав Косте докончить, воскликнул Лопухов, как бы предупреждая какие-либо на свой счет подозрения. – Я за них расписался, всем им составлен подробный реестр, и так они все аккуратнейшим образом у меня и сохраняются… Когда все это случилось с Серафимом Ильичом, – ох, как это ужасно, до сих пор мне ударяет в голову лишь при одном только напоминании об этом! – коснулся он кончиками пальцев висков, – сюда приходили ваши коллеги из местной милиции, переписали все и оставили мне на хранение, до отыскания родственников или наследников. Я им говорил, этим вашим коллегам, – вы заберите все это, пусть оно будет у вас, т-скть, в официальном учреждении… Я, конечно, поскольку с меня взята подписка, обещаю тщательно оберегать имущество покойного, но ведь может случиться всякое – может забраться вор, может вспыхнуть пожар. А это все-таки чужие вещи и на немалую, т-скть, сумму… Но коллеги ваши, не знаю уж почему, не прислушались к моим словам, несмотря на всю их очевидную, т-скть, разумность, сочли возможным оставить имущество здесь, у меня… А реестрик – я вам сейчас его представлю – можете сличить с наличностью. Как я уже сказал, все находится в полном ажуре, в соответствии с перечнем и моею распискою…
Выдвинув ящик громадного комода, Клавдий Митрофаныч стал рыться в наполнявшем его барахле, каких-то коробочках, шкатулочках.
Воспользовавшись этим, Костя оглядел комнату. Менее всего она походила на жилище. Скорее это была кунсткамера, музей редкостей в миниатюре. Одну стену занимала выставка орденов. На темно-бордовом пыльном бархате рядами были нанизаны звезды и кресты, с лентами и без лент, разной величины, из разного металла – белого, желтого, черного, расцвеченного поблескивающей эмалью. Какие только эпохи, какие только государства ни были представлены на пыльном куске бархата! Верхний ряд занимала Российская империя. Выстроенные по степеням достоинства, на зрителя с неутраченной внушительностью смотрели Владимиры, Анны, Станиславы. Точно солнце посреди мироздания, в центре располагавшихся на бархате созвездий сверкал фальшивыми алмазами какой-то турецкий или китайский орден, несуразно огромный, в десертную тарелку.
Соседняя стена была затянута черным сукном и выглядела как продолжение первой – как отдаленный, уходящий в бескрайность космос, битком набитый уже звездной мелочью. Рассыпанные по черноте, как бы без особого порядка, табунками, точь-в-точь, как настоящие звезды на ночном небосклоне, на сукне точечно поблескивали сотни значков – фестивальных, в память о различных датах, событиях, с гербами и видами городов.
Костя попытался сосчитать, сколько же шкафов, застекленных витрин, всевозможных этажерок, полок и стеллажей громоздилось вдоль других стен комнаты, было приткнуто к ним под прямыми углами, образуя коридорчики, закоулки, – и сбился со счета. Все было приспособлено для хранения, все служило только этой цели и было до отказа наполнено папками, коробками, коробочками – картонными, деревянными, железными…
– Любуетесь моими коллекциями? – произнес Клавдий Митрофаныч, отрываясь от комода, с отысканною бумажкою в руках. – О, тут есть что посмотреть! Знаете, не хвалясь скажу, а только лишь в плане, т-скть, совершенно объективной оценки, – такими богатствами редко какой музей даже располагает! Я, знаете ли, собиратель особый, не так, как многие – с узкой, т-скть, специализацией, когда собирают только что-нибудь одно, ничего больше вокруг себя не видя, пребывая, т-скть, с надетыми на глаза шорами… И при том собирают самое банальное и легкодоступное, например, денежные знаки, почтовые марки, наклейки со спичечных коробок. Сейчас такие коллекции почти у каждого школьника, и собирательство этих предметов уже перестало быть истинным собирательством, а превратилось в простую куплю-продажу, ибо и коллекционные марки, и спичечные наклейки, и монеты продаются в государственных магазинах как самые обыкновенные товары. Я же забрасываю свои сети широко, на глубинах, где почти не водится других рыбаков, и улавливаю преимущественно подлинные редкости, то, что стало истинно уникальным. Коллекции мои, – опять скажу вам не хвалясь, а только лишь как объективный оцениватель, – по-настоящему оригинальны и, как правило, не повторяют то, что можно найти в чьих-либо других руках. Вот одно из моих главных богатств, которые я, т-скть, накопил за десятилетия жизни и которыми весьма и весьма горжусь, – ласково коснулся Клавдий Митрофаныч своей лапкой стеклянной дверцы покривившегося от старости шкафа. Полки его были плотно загружены коробочками с наклеенными на них этикетками. – Знаете, что в этих коробочках? Пуговицы! Пуговицы с военных и чиновничьих мундиров Российской империи, начиная с царствования императора Петра Великого! В этих коробочках представлены все рода войск, все существовавшие в России на протяжении двухсот лет ведомства и министерства… Открыв эти коробочки, вы сможете увидеть, на какие пуговицы застегивал свой парадный камзол екатерининский вельможа, какие пуговицы украшали вицмундир действительного тайного советника или жандармского офицера в эпоху Николая Первого, какие пуговицы носил на своем камер-юнкерском сюртуке Александр Сергеевич Пушкин, какие пуговицы поддерживали, т-скть, панталоны во времена Чехова на каком-нибудь мелком служащем по министерству просвещения, на каком-нибудь забитом нуждою провинциальном учителе Медведенко, или становом приставе, или чиновнике акцизного ведомства, поручике корпуса лесничих… Видите вон ту коробочку, отложенную отдельно от прочих, оклеенную зеленой юфтью? – ткнул Клавдий Митрофаныч пальчиком в стекло. – В ней две главные во всей коллекции, две самые мои бесценные реликвии: пуговица с шинели Михаилы Илларионовича Кутузова и присланная мне одним зарубежным коллекционером, в ответ на дружескую услугу с моей стороны, пуговица с походного сюртука Наполеона Бонапарте. Возможно, с того самого сюртука, который был на нем во время похода на Москву… Представляете, какая это бездна эмоций – лицезреть собственными глазами, взять на ладонь пуговицу с одежды Наполеона! А какой это сам по себе волнующий, исполненный какого смысла факт – то, что две эти пуговицы лежат рядом, в одной коробке? Если вы романтик, поэт в душе, если у вас развито воображение – вы это почувствуете, оцените и должным образом поймете… Вероятно, даже кибернетическая машина затруднилась бы подсчитать, сколько времени и усилий затрачено мною на составление этой коллекции пуговиц, но, к сожалению, она не исключительна в своем роде и не единственна у нас в стране. Как и вот эти, – взмахнул он рукавом халата на соседние шкафы. – Здесь, например, бутылочные этикетки пивоваренных заводов всей Европы, начиная с тысяча семьсот девяносто девятого года. Более ранних, к сожалению, отыскать не удалось и, признаться, эту коллекцию я давно уже забросил и не имею к ней особой, т-скть, любви, особого пристрастия. Не слишком волнуют меня и хранящиеся вот в этих папках аптечные сигнатурки, хотя и на их собирание мною положено немало труда и есть сигнатурки, скажу я вам, прелюбопытнейшие, выписанные, например, по рецептам Антона Павлыча Чехова, адресованные известному русскому философу Владимиру Соловьеву, знаменитому адвокату Федору Никифоровичу Плевако, цирковому клоуну Дурову, авиатору Уточкину, поэтам Брюсову и Маяковскому. Последняя выдана Ялтинской аптекой, что на Боткинской улице, датирована летом тысяча девятьсот двадцать седьмого года – Владимир Владимирович как раз тогда отдыхал на Южном берегу Крыма… Не назвал бы я, т-скть, сугубо раритетными и вот эти коллекции – галстучных зажимов, отражающих изменения в моде на протяжении более ста лет, нагрудных блях российских дворников… Вот моя настоящая гордость, мое, т-скть, любимое детище! – воскликнул Клавдий Митрофанович со вновь засветившимся в его глазах бриллиантовым излучением, приближаясь к самому большому в комнате шкафу из черного дерева, резным своим верхом достававшему почти до потолка. Сквозь пыльное стекло дверок можно было рассмотреть, что его содержимое составляют однотипные продолговатые деревянные ящички, употребляющиеся для хранения картотек.