Бардадым – король черной масти

– Вот, понимаете, интересно! – здороваясь с Максимом Петровичем, сказал он с таким видом, словно продолжал начатый две минуты назад разговор. – Вы ничего не слыхали про гитлеровских двойников?
– Про гитлеровских двойников? – растерянно переспросил Щетинин. – Нет, не слыхал, а что?
– Да вот, понимаете, пишут, что Гитлер еще в тридцать восьмом году отдал концы, а потом все время вместо него заправлял двойник.
Костя улыбался восхищенно. В нем сохранилось еще много от подростка, от этакого любознательного голенастого юнца – улыбка, неуклюжесть, смешной вихор на макушке.
– М-м… – недоверчиво промычал Максим Петрович. – Двойник… А не утка?
– Фу, боже ты мой! – так весь и вспыхнул Костя. – И что за скучный народ эти земляне! Стоит на свете появиться чему-нибудь из ряда выходящему, – так сразу и скептическая гримаса, и недоверие… Почему – утка? Ну почему? Ведь это страшно не ново – двойники у тиранов. История знает массу примеров – римские цезари, Нерон…
– Так что ж, – сдаваясь перед авторитетом римских цезарей, спросил Максим Петрович, – стало быть, и воевали мы, выходит, не с самим Адольфом, а с его двойником?
– Да вот видите… – Костя был страшно доволен такой быстрой капитуляцией Щетинина. – И вообще, скажу я вам, Максим Петрович, мы и представить себе не можем, сколько вокруг нас необычного…
– Это что и говорить, – согласился Щетинин. – Вот, скажем, кошка… Почему она к непогоде лапами об дверь скребет?.. Ты что прискакал-то? – спросил он, терзаемый любопытством. – Что-нибудь новенькое?
– Да есть кое-что, – промямлил Костя, вновь углубляясь в чтение журнала. – Погодите, дочитаю… очень интересно.
«Наверно, пустяк какой, – решил Максим Петрович, – опять какой-нибудь старый валенок…»
Этим старым валенком оперативники долго донимали Костю. Дело в том, что в первый же день расследования садовской истории Костя нашел в кустах сирени возле дома Извалова огромный, поношеный, но еще довольно крепкий, подшитый кожей валенок. И так как он найден был в кустах именно под окошком спальни, где хранились похищенные деньги, то в Костиной беспокойной голове мгновенно родилась мысль о том, что кто-то из соучастников преступления подсматривал в окно, следил за Изваловыми, но был спугнут и бежал, потеряв второпях свою непомерно большую обувку. Надо сказать, что к такому предположению поначалу отнеслись вполне серьезно. Оперативники внимательно разглядывали валенок, и участковый Евстратов как великий знаток местного населения уже начал было прикидывать – кому бы он мог принадлежать, как вдруг из кустов выскочил дурашливый лопоухий щенок, схватил «вещественное доказательство» и кинулся с ним наутек, за угол изваловской усадьбы, где на плетне у тети Паниной избы торчал, просушиваясь на солнце, второй такой же валенок.
– Так… пумпур… Пуна… Еще Пуна, – бормотал Максим Петрович, листая Энциклопедию. – Ага, вот он, Пуни! Ну-ка, ну-ка!
Через минуту все стало ясно: композитора звали Цезарь, или Чезаре, ударение в фамилии приходилось на первом слоге, а не на последнем, родился он в тысяча восемьсот втором году, название же балета было «Эсмеральда»; кроме того, оказалось, что этот Цезарь, или Чезаре Пуни какое-то время служил в Петербурге, и хотя и был известен, но самостоятельного художественного значения не имел.
– Ну, вот это другое дело, – удовлетворенно сказал Максим Петрович, – «Эсмеральда»… А то «альда» какая-то, ни на что не похоже… Пошли, что ли, ужинать! – окликнул он Костю. – Хватит тебе там, в двойниках копаться…
– Что ж, товарищ Щетинин, – сказала Ангелина Тимофевна, когда Максим Петрович возвращал ей книгу, – так и не нашли еще убийцу-то?
Максим Петрович только руками развел.
– А ко мне давеча Евгения Васильевна заходила, – покачала головой библиотекарша, – ужасно, знаете, до сих пор сокрушается… Еще бы, такая утрата сразу – и муж, и деньги…
– Так она о ком же больше сокрушается, – улыбнулся Щетинин, – о муже или о шести тысячах?
– Ах, да ведь и шесть тысяч, знаете, деньги не малые, – вздохнула Ангелина Тимофевна.
 
Когда Щетинин и Костя вышли на улицу, уже совсем стемнело. Небо было покрыто рваными, грязными облаками; жалкая бледная полоска заката еще чуть тлела над домами, но с севера, постепенно закрывая ее, наползала огромная черная туча; фиолетовые вспышки молний метались низко над горизонтом; свежий ветерок, впервые за много дней, прошумел в верхушках деревьев.
– Со мной поедете или пешком? – спросил Костя, выводя мотоцикл на дорогу.
– Нет уж, чеши-ка ты сам по себе, – проворчал Максим Петрович. – Мне, брат, еще до пенсии дотянуть надо…
Костя засмеялся и, отравив чистый вечерний воздух ядовитыми выхлопами газа, сломя голову помчался под гору.
Максим Петрович шел медленно, с наслаждением вдыхая сразу повлажневший воздух. В клубе кончилось кино. Шумливая стайка девушек обогнала Щетинина. Они смеялись, что-то рассказывали, перебивая друг друга, то понижая голоса до шепота, то взрываясь громкими восклицаниями и смехом. Гремела радиола, выставленная каким-то любителем оглушительной музыки на подоконник. Где-то далеко, на реке, вспыхнула радостная песня. «И снег, и ветер, и звезд ночной полет», – свежо, мужественно выговаривали молодые голоса… И мирно, ласково сияли огни в распахнутых настежь окнах домов, и всем живущим в этих домах, видимо, было хорошо и спокойно, и во всем чувствовалась удовлетворенность прожитым днем и несокрушимая уверенность в том, что и завтрашний день будет прожит не хуже минувшего – так же разумно и содержательно.
Неприятное чувство досады шевельнулось в душе Максима Петровича: чертова все-таки профессия! Всем хорошо, всем спокойно, все через час-другой погасят огни, улягутся по кроватям и будут беззаботно спать, а ему предстоит, вероятно, опять, как всегда, дожидаясь сна, ворочаться с боку на бок, в сотый, в тысячный раз перетасовывая в уме детали, факты, обрывки показаний, сопоставляя их друг с другом, пытаясь нащупать, ухватить кончик какой-то невидимой ниточки, которая помогла бы распутать очень уж что-то хитро запутавшийся клубок… Библиотекарша, разумеется, давеча без всякой задней мысли спросила об изваловском деле, а ему, Максиму Петровичу, в этом, в сущности, праздном вопросе послышался как бы упрек, как бы осуждение его плохой работы. А ведь почти всякий день подобные вопросы, – то Марья Федоровна спросит, то случайно встреченный знакомый, то из области позвонят… И снова, и снова беспокойная мысль не дает отдыху, забвенья, снова безжалостная, неумолимая дрель ввинчивается в голову: кто?
И снова – все те же привычные версии, и мысль не в силах оторваться от этого крохотного клочка садовской земли, не может прянуть ввысь, вообразить кроме примелькавшегося еще что-то, новое, глубоко запрятанное от глаз, но, может быть, наивернейшее…
Вон Костя успел придумать этих версий чуть ли не десяток. Фантазер! Он везде, во всем готов искать кончик неуловимой нити. Даже в убитом Артамонове пытается найти, чудак этакий, ключ к разгадке… Не смешно ли? Молодость, конечно, горячий конь, необъезженный…
Когда Щетинин подходил к дому, первые крупные капли дождя звонко зашлепали по железным и шиферным крышам поселка. Он застал Костю уминающим за обе щеки остатки обеденного лапшевника. «Горячий конь» разглагольствовал с Марьей Федоровной о новом, только что вышедшем романе Макара Дуболазова «Янтарные закрома». Наскоро, без аппетита проглотив ужин, Максим Петрович, сказав – «Ну, мать, нам пора!» – повел Костю ночевать в сад, в плетневый кильдимчик, где хранились старые ульи, рамки, вощина и прочие принадлежности пчеловодного хозяйства. Там, на ворохе душистого сена, покрытого лоскутным одеялом, улеглись они, прислушиваясь к шуму дождя, налетавшего порывами, к далеким глухим раскатам приближающейся грозы. Костя молчал, покуривая вонючую сигаретку. Максим Петрович ждал, когда он начнет выкладывать новости.
– Да-а, – протянул наконец Костя. – Трудная вещь – искусство. Вот роман Дуболазова. И тема вроде бы неплохая, и люди выведены. А не искусство… Эрзац!