Крымские истории

Закрыла глаза и замолчала надолго, а потом – вскинулась, как раненая птица:
– Через годы, как стареть стала, посадила и кизильник, и барбарис. Умный поймёт, что это за год – 1920-й, и что за цифра – 314, а дураку – так и знать ничего не надобно. Он всё равно не будет по этому поводу печаловаться, зачем это ему нужно и хранить всё это в своей памяти.
Всё тяжелее давались ей слова. Она очень устала, но, словно боясь, что другой возможности выговориться не будет, тихонько прошептала:
– А сейчас – уже ничего не могу. Приду, посижу, поговорю с ними и всё. На большее сил уже нет. Удивляюсь, как ещё и живу на свете. Не умерла, должна была рассказать Вам всё это…
Но тут же, осенив нас крестным знаменем, искренне и тепло сказала:
– Это мне Вас Господь послал. Спасибо Вам, мои дорогие, – и она, вновь, до земли, поклонилась всем нам.
– Виктория Георгиевна, – обратился я к ней, – давайте помянем, по православному обычаю, тех героев. Всех. Без различия в вере и в том, за какую правду они держались. Всё же – люди русские. Куда ни поворотись – русский на русского руку поднял. И никто усмирить, примирить русских людей не смог. Ни вожди, ни матери, ни руководители, ни церковь.
Она тепло прикоснулась к моей руке и перебивая, спешила досказать свою мысль:
– Я об этом и хотела Вас просить. Минувшая война многое и мне открыла, и на многое я стала по-иному смотреть. Только вот сердце – ничего не забывает. Словно вчера всё это было…
И без всякого перехода, твёрдо и властно, произнесла:
– Мой дом, до конца моих дней, в полном Вашем распоряжении и Вы в нём – самые желанные гости.
Мы не сопротивлялись. Тем более, что мне не терпелось увидеть документы и награды казнённых в ту суровую пору и выяснить, насколько это возможно, и свою, не дававшую мне покоя, тайну.
Сели в машину, посадив Викторию Георгиевну на переднее сидение, чтобы её не укачивало и быстро поехали в Феодосию.
Попетляв, по её указке, среди узких улочек старого города, мы подъехали к маленькому домику у самого моря, окружённому ореховыми и абрикосовыми деревьями.
В доме кто-то был, звучали голоса и когда мы вошли внутрь – я увидел две-три пары пожилых людей, очевидно – старинных приятелей Виктории Георгиевны.
В большой комнате был как-то очень красиво, по-старинному, с кружевными салфетками, в которые были обвёрнуты столовые приборы, накрыт обеденный стол.
Мы, не жеманясь, сели вместе со всеми гостями за стол и выпили поминальную чару.
Говорила всё Виктория Георгиевна и мы, в её рассказе, выглядели как-то даже не реально – уж столько доброго и светлого о нас рассказала она своим старинным приятелям.
Затем, как и водится, пошли разговоры за жизнь. И мой младший внук Владислав, мальчишка совсем, не выдержал расспросов, раскрасневшись от волнения, сразу выпалил:
– А мой дедушка – Герой Советского Союза, и он – генерал-лейтенант.
Виктория Георгиевна при этом очень тепло мне улыбнулась и тихо сказала, а мы сидели с нею рядом. Я – по правую руку от неё:
– А я так и знала, что Вы – военный. Другим это не так надо. А сегодня – и надругаться над памятью могут, осквернить захоронения. Да Вы сами это видите и знаете больше меня. Не стало Бога в душе у людей, вот она и жизнь вся, под уклон, катастрофически покатилась.
Я, учтиво поддерживая беседу за столом, с нетерпением ожидал окончания трапезы, чтобы увидеть награды, документы, о которых говорила Виктория Георгиевна.
И когда гости, убрав со столов, вымыв посуду, неспешно удалились, получив наше приглашение на завтрашнюю поездку к священному для Виктории Георгиевны месту и приняв его, я молча перевёл глаза на лицо хозяйки:
– Понимаю Вас, – тихо и светло улыбнулась она. – Не терпится всё увидеть…
– Да, Виктория Георгиевна, что-то мне не даёт покоя. Словно на пороге какой-то жизненной разгадки нахожусь и сам. Тревожно очень на душе. Покажите, пожалуйста, что сохранилось…
Она открыла старинный стол и сказала:
– Смотрите, всё – здесь, в ящиках. А я немножко отдохну. Устала очень…
 
Я вынимал аккуратные папки, в них лежали маленькие пакетики, уже полиэтиленовые. Если в них был какой-нибудь документ внутри или вещи, награды – пакетик был подписан красивым, бисерным почерком, с завитушками, так сегодня уже не пишут. Не умеют, прилежания не хватает.
Время для меня остановилось. Внуки помогали мне раскладывать на столе содержимое этих пакетов – документы, награды, незатейливые бытовые мелочи, кое-где – погоны, удостоверения личности – и я всё это, по несколько раз, фотографировал своим цифровым фотоаппаратом.
Таких пакетов было ровно двести восемьдесят. Жуткая арифметика – людей давно не было в живых, а их документы, награды и вещи продолжали жить.
Но о тридцати четырёх казнённых не было даже и таких скудных сведений. Но моё сердце разрывалось от нежности и восхищения Викторией Георгиевной – она, в тех условиях, сумела составить детальный список погибших, указав в нём все возможные и доступные для неё данные.
Так и значилось в нём, в этом поминальном списке: поручик, двадцати пяти–восьми лет; вахмистр, пожилой, лет сорока пяти, с серебряным кольцом на правом безымянном пальце; юнкер, совсем мальчишка; юнкер, с татуировкой на правой руке «Инесса»; мальчик-кадет, со скрипкой в руках, на футляре надпись «Ивашов»; урядник, с золотым нательным крестом и серебряной серьгой в левом ухе… И так, по всем тридцати восьми.
«Господи, где же силы взяла эта девочка, в ту пору, на такую страшную миссию… непостижимо, просто непостижимо» – подумал я, и даже предательская слеза поползла из моих глаз.
В пяти случаях – в пакетах мы увидели даже обручальные кольца, которые Виктория Георгиевна сняла с пальцев убитых.
Одно кольцо было особое – по внутренней стороне его шла надпись: «Милому Алёше – от Анны».
Господи, была бы возможность найти эту Анну. Что она передумала за долгие годы? Или быстро утешилась? Как знать, но то, что счастья на земле, на русских просторах, становилось меньше после каждого такого противостояния – это точно.
И когда я, под самый конец этой печальной миссии, извлёк самый объёмный пакет – моё сердце учащённо забилось. Я уже точно знал, почувствовал, что сама судьба послала мне особый знак, сигнал с прошлого.
В пакете лежало удостоверение есаула Шаповалова Фёдора Ефимовича, его четыре Георгиевских креста – пока вышел в офицеры, уже три офицерских ордена, среди которых – Георгиевский крест IV степени, Владимир, Владимир с мечами, здесь же хранились его погоны и фотография.
Такую же точно, мне в своё время, передала бабушка. На ней был запечатлён бравый вахмистр, с четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя медалями на груди гимнастёрки. Он сидел в плетёном кресле, горделиво опёршись на шашку рукой, а рядом с ним – стояла миловидная барышня, моя милая и несравненная бабушка.
У меня задрожали руки и предательская слеза поползла по щеке.
Младший внук, в порыве чувств, прижал к своему сердцу священные прадедовские награды, а старший – взял в руки погоны есаула, да так и застыл – с ними у сердца, унесшись далеко, к тем окаянным временам в своих чистых и искренних юношеских мыслях.
И в эту минуту в комнату вошла Виктория Георгиевна. Она всё поняла сразу:
– Забирайте, голубчик, всё это себе. Я уже не дам этим реликвиям толку, а хранить дома, чтобы с моей кончиной это ушло в неправедные руки – не имею права.
И воодушевляясь, она с какой-то особой гордостью заключила:
– Видите, не зря Господь Вас призвал к этому служению. Вы и своего деда нашли. Какой видный, красивый был человек! Я ведь помню его, будто сегодня видела, встречалась. Он был по возрасту старше всех и всё поддерживал отчаявшихся и ослабевших духом.
Непроизвольно схватила меня за руку и необычайно тепло завершила:
– Я даже помню, пока меня не выдворили из колонны обречённых на смерть, как он говорил старшему карателю: «А как же ты, мил-человек, полного Георгиевского кавалера расстреливать будешь? Не имеешь права. Вы же за закон ратуете, пусть и за свой, новый, но никто ведь не отменял положения, что Георгиевского кавалера должен судить специальный суд, состоящий из Георгиевских кавалеров».