Крымские истории

Не отводя от меня своих глаз, тихо, очень чистым и красивым голосом сказала:
– Я говорю о той любви, при которой две души – не существуют более раздельно, они сливаются в единое и неразрывное целое.
И не дожидаясь моего ответа на поставленный вопрос-утверждение, продолжила:
– Вы знаете, с первой минуты, с первого взгляда на него, я любила его именно так и всегда знала: это – судьба. Это единственное, на всю жизнь.
Горестно вздохнув, заключила:
– И если бы меня миновало это чувство, это состояние, я навсегда бы осталась несчастной.
Оживившись при этих словах, что несказанно красило её лицо, она как-то заговорщицки наклонилась ко мне, с чувством, словно и не было прожитых лет, прошептала:
– А знаете, как мы познакомились?
Отклонившись на спинку стула, даже как-то лукаво подмигнула мне:
– Я, юная гимназистка, накануне поступления в университет, в Храме, грешна – играясь, потеряла колечко. А оно было мне очень дорого, так как его подарила мне на шестнадцать лет моя бабушка, горячо любимая мною.
Улыбка воспоминаний и грёз озарила её лицо и она продолжила:
– Оно соскользнуло с пальца и куда-то закатилось. Самостоятельно найти его я не могла.
Как-то задорно и тихо, перейдя на шепот, словно ведая высокую личную тайну, поведала:
– И когда он, Алексей, впервые увидел моё лицо, и, наверное, по нему, по выражению предельной растерянности понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее – в стороне не остался, тут же подошёл ко мне, и, учтиво представившись: «Капитан Тихорецкий», – тут же спросил: «Чем я могу Вам служить, милая барышня?».
Глаза её при этом заблестели и она, помолодев на жизнь, продолжила:
– Я в растерянности и смущении ответила, что потеряла колечко, подарок бабушки.
Остановилась, справилась с волнением и уже молодо и задорно сказала:
– Не говоря более ни слова, он, опершись на шашку, низко наклонился, почти встав на колени, осмотрел пол в окружности полутора-двух метров от того места, где я стояла.
Милое лукавство выплеснулось из её глаз:
– И пропажа была найдена – кольцо провалилось в углубление, образовавшееся между выщербленными уголками напольной плитки.
Мечтательно посмотрев мне в глаза, вспомнила пережитое:
– Ах, как сияло при этом его лицо! Было ощущение, что он свершил какой-то грандиозный подвиг, так он был горд и счастлив от этого.
Притронулась к моей руке и засмеялась:
– И моя мама, увидев его лицо в эту минуту, так и сказала: «Виктория, это судьба. Так смотрят на женщин лишь те, кто их истово любит. Запомни это, я прожила долгую жизнь и не ошибаюсь в этом».
Старушка помолчала, даже мечтательно прикрыла свои глаза, а затем продолжила:
– Так и произошло. Уже в этот день, вечером, он уверял меня в своей великой любви и говорил, что вся его жизнь была предвосхищением, ожиданием такого счастья.
Затихнув на минуту, вновь вернулась к дорогим страницам памяти:
– К моему счастью, он не был штабным офицером. Они, к слову, даже у нас, гимназисток, вызывали чувство негодования и даже презрения.
Тут же, как-то отчуждённо и сурово, резко, что было ей не свойственно, проговорила:
– Даже мне, юной девушке, и то было видно, что во всех ресторанах Феодосии, а я полагаю – и всего Крыма, офицеров было намного больше, нежели на позициях.
С большой гордостью, словно она что-то могла изменить в моём отношении к неведомому мне капитану тех времен, продолжила свой, захвативший меня целиком, рассказ:
– Он же, при столь скромном чине капитана, к этому времени уже командовал батальоном.
После этих слов она, с каким-то сожалением и сочувствием посмотрев на меня и даже с отчётливым вызовом, сказала:
– Вы не знаете, что Пётр Николаевич Врангель издал к этому времени свой первый указ, – она так и сказала «указ» – и в нём говорилось, что в этой особой, братоубийственной войне, он отменяет награждения господ офицеров наградами, канувшей в лету империи и производство в очередные чины.
Я, как раз, всё это хорошо знал, но не стал её в этом убеждать, а сосредоточился на её захватывающей истории.
 
И она продолжила:
– В его власти было лишь их производство в очередные должности – за заслуги и отличия.
Передохнув, добавила:
– Так и мой Алексей, пройдя испытания Великой войны и гражданской, с юнкера рвался на фронт, был произведён в должность батальонного командира, чем неслыханно гордился.
Оживившись, на одном порыве выдохнула:
– Славы не чурался, должностей и отличий не выпрашивал. Берёг своих солдат, сам же был везде первым. И они ему платили огромной любовью и уважением. Это было видно сразу.
Её глаза, при этом, затеплились дивным светом и она стала говорить дальше:
– Мне на всю жизнь запомнилась встреча с его унтер-офицером, душеприказчиком его и батькой названным, как его и величал Алексей. Он, внимательно вглядываясь в мои глаза, так мне и сказал: «Ты, дочка, разумей, что по возрасту он – малец ещё, у меня дети уже старше, а по разуму – мы все у него дети малые и не годимся ему и в подмётки. А ещё, моя хорошая, знай, что такие люди – верные. Надёжные. На всю жизнь. И ты уж, голубка, и ему служи верно. Он душой своей чист и беззащитен. Доверчив очень. Ты, уж, не подведи его. Как отец тебе говорю».
Она надолго остановилась, было видно, что ей не хватает воздуха, и, наконец отдышавшись, продолжила:
– Счастье наше коротким было. Мы… мы даже не стали… близки с ним, хотя я была к этому готова, только бы… его воля была.
Смущённо, словно не она, а я был старше по возрасту, добавила:
– Но он так и не дерзнул переступить ту грань, которая нас отделяла, так как не представилось нам под венец идти. А он очень этого хотел и ждал. Всё решил, обо всём договорился в Храме, да не отпустил Господь ему… нам… того заповедного дня…
Надолго замолчала и уже без прежнего воодушевления, повела свой рассказ дальше:
– Я не знала и не видела этого, это мне уже его сослуживцы рассказали – накануне нашего венчания, буквально вечером, во время эвакуации кадетского корпуса, уже при самой погрузке этих несчастных детей, только в форме, практически все они были сиротами, на корабль, в порт прорвался отряд красных.
Тяжело вздохнула и продолжила:
– Казалось, что судьба этих мальчишек была предопределена. И тогда он, с горсткой верных солдат, рванулся навстречу красным и связал их боем. Их-то и было с десяток душ всего, по сравнению с многочисленным отрядом наступающей кавалерии красных.
Подставила под свой подбородок сухую ручку, словно шейка не держала её и с гордостью в голосе, еле слышно, проронила:
– Но они сумели сдержать их в течение часа. За это время транспорт благополучно ушёл в море, ни одного кадета не потеряли, за исключением трёх мальчишек старших классов, которые прибежали к Алексею и настояли на том, чтобы он их включил в свой, истекающий кровью отряд.
Перекрестилась, застыла на мгновение и стала опять рассказывать эту давнюю историю:
– И он, оставшись один, все его товарищи погибли, снёс на причал, в его горловину, через которую только и возможно было проникнуть к другим кораблям, где ещё в полном хаосе шла погрузка людей, – всю взрывчатку, снаряды, которых было в избытке, – и хладнокровно, стоя, встретил лаву красных, а затем – взорвал причал…
Вместе с собой взорвал, так как никаких шансов на спасение у него и он это хорошо понимал, я думаю, не было.
Она снова перекрестилась и утратно, почти безмолвно, прошептала:
– Говорили, что при этом погибли какие-то важные командиры красных, но самое главное – был отрезан путь к преследованию последних кораблей, с уходящими на чужбину белыми войсками и гражданским населением.
Она закрыла лицо руками и долго сидела недвижимо, а затем глухо продолжила:
– Как я всё это вынесла, как пережила – не знаю. Наверное, спасла молодость и отменное здоровье. Самое страшное было в том, что я уже знала, что он погиб, а к нам на квартиру явился пожилой вахмистр и передал мне букет роз от «Его Высокоблагородия»…