Крымские истории

– Он к началу войны на флоте отслужил уже шесть лет. Главстаршиной был в ту пору, как мы познакомились. А я – совсем юная девчушка, только медучилище завершила и с началом войны и пришла, по комсомольской путёвке, в бригаду морской пехоты.
Мне казалось, что и не ко мне, вовсе, были обращены её слова, она говорила с собой, с тем временем, когда она была молодой:
– Так он, с первой минуты, таким вниманием меня окружил, что никто – и подойти не смел ко мне. Говорил, что полюбил сразу, как только увидел. А я молоденькая – хорошенькая была. Крепкая, сильная, с копной непокорных волос. Глаза – зелёно-карие. Чёрный берет на голове, а под форменкой, с той вот поры – тельняшка, – и она положила свою ладонь правой руки на вырез в костюме, где виднелись чёрно-белые полоски любимой всеми моряками флотской нательной рубашки, именуемой звучно и тепло, так по-домашнему – тельняшка.
– Вскорости – страшные бои начались. Что я тебе о них буду рассказывать? Не хуже меня знаешь. Вся крымская земля, каждая её пядь, а Севастополь в особенности, политы кровью наших героев. Мы гибли за Отечество, другой цели и смысла своей жизни мы не видели более ни в чём. И он, всё время ведь – на передовой, норовил мне: то воды флягу передать; то – где-то раздобудет – пару яблок; а один раз – не забуду никогда – три плитки шоколада, нашего, знал, что от фашистов, убитых – я есть бы не стала, а тут – наш, давно забытый, фабрики «Красный Октябрь».
Лицо её озарилось при этом такой красивой улыбкой, что мне показалось, даже годы и пережитое ушли от неё.
– То-то был пир у нас, с девчонками, такими же, как и я, милосердными сёстрами. Нас так и звали все моряки – милосердными сестричками.
А в ноябре, помню, букет цветов передал. Он уже к этому времени лейтенантские нашивки на рукаве носил. Матросы его очень любили. Боготворили просто. Везде был первым.
Она тяжело вздохнула и продолжила:
– А вот обидел один раз, очень сильно. Сам во главе десанта уходил, а меня не взял. И даже накричал, что я, мол, твоим родителям скажу, если что. И что – мала ещё, не выросла.
Правда, слава Богу, что сам живым вернулся. Раненый только был. В правое плечо, но – живой и счастливый, что задание командования выполнил к сроку.
Нотки гордости так явственно зазвучали в её голосе, что он даже окреп, стал звонче и пронзительнее, словно и годы ушли за море:
– Ему тогда, случай небывалый для сорок первого года, вскоре такую же звезду вручили, как и у тебя, сынок. Так он её и не носил. В кармане, на груди, в платке, который я ему подарила, лежала.
– Всё говорил мне: «Что, я один – самый лучший? Да все у меня в десанте – настоящие герои и заслуживают такой же звезды»…
И не знала эта милая женщина, что эта история будет иметь совсем уж неожиданное продолжение уже через несколько дней.
И что мне именно выпадет горькая участь уверить её в невосполнимой утрате, лишить надежды, но, вместе с тем – и стать свидетелем невиданного, по силе, чувства, небывалой великой и светлой любви.
Муж моей младшей сестры, большой милицейский начальник в Украине – по Крыму, вечером, за ужином, мне сказал:
– Представляешь, лодку подняли, подводную. Времён войны. Разворочена носовая часть, видно, на мину напоролась.
Я заинтересованно слушал его.
– Само по себе – событие не такое уж и редкое в последнее время, – продолжил он, – таких находок много обнаружилось, как стали искать «Армению». Знаешь, что-либо, об этом теплоходе?
– Да, – ответил я, – более семи тысяч погибло женщин и детей, которых эвакуировали из Ялты. Фашисты, мерзавцы, знали, что только мирные люди эвакуировались, кресты, красные, были растянуты по всем палубам. Но это их не остановило и они, волна за волной, налетали группами бомбардировщиков и сбрасывали бомбы на обречённый корабль до тех пор, пока он полностью не скрылся под водой.
*– Так вот, – продолжил мой родственник, – в одном из отсеков, он был задраен и воды там не было, нашли останки нескольких моряков. Время пощадило корпус лодки, в иле ведь лежала, одна только рубка из него торчала.
 
У одного из них, в кармане, лежала звезда Героя Советского Союза в носовом платке, вышитом, а в планшетке – письмо.
По звезде-то мы сразу и нашли Героя, это был капитан-лейтенант Александр Николаевич Ильичёв, наш крымчанин. А вот кому письмо адресовано – не знаю.
– Коля, – вскричал я, – я знаю. Я знаю. Позволь мне взглянуть на это письмо и… передать адресату.
Муж моей сестры искренне изобразил крайнюю степень удивления, не зря был старым, опытным милицейским зубром, и спросил:
– Откуда ты знаешь, кому письмо адресовано? Ты – что, провидец?
И я очень кратко, но внятно, рассказал ему историю своего знакомства с интересной женщиной, морячкой-фронтовичкой, сестрой милосердия, которую встретил в Балаклаве.
Назавтра, соблюдя все формальности, оставив расписку в получении планшетки и письма в ней, после того, как работники Главка сделали множество снимков с планшета, и копий – с письма, мне было вручено это свидетельство высокой любви и верности.
Я запомнил его дословно, а одну копию всё же попросил у генерала милиции Косачёва себе на память. О внуках подумал, чтобы им показать.
Пусть простит меня его автор и милая женщина фронтовичка, но это письмо – уже не частное дело погибшего и той, к кому оно обращено. Это письмо всем бы молодым людям, да перед глазами, чтоб помнили и знали, как возможно любить, как должно любить, как любили наши отцы и матери, как верили и ждали.
Вот оно:
«Родная моя! Счастье моё светлое и теперь уже – недостижимое. Я знаю, что жить мне осталось несколько часов. Это - в самом лучшем случае. Не было бы и их, да лодка, подорвавшись на мине, легла на дно у берега, на небольшой глубине, и мы успели задраить люки отсека.
Нас здесь шесть человек. Как старший по воинскому званию, объявил, что беспорядков и паники, малодушия не допущу. Труса и истеричку пристрелю сразу же…
Ну, да не это главное. Главное в том, что я самый счастливый человек на Земле, так как мне было дано великое счастье – знать тебя, любить тебя, ждать и верить.
И я знаю, что всем своим сердцем любила меня и ты, светлая моя.
Я верю, родная, что закончится эта война нашей победой, Великой нашей Победой. Разве может враг одолеть нашу любовь?
Нет такой силы, чтобы её победить.
И я очень хочу, и верю в это, что так и будет – ты доживёшь до этого светлого дня и будешь счастливой.
Не печалься обо мне, моя хорошая. Останешься живой – найди хорошего парня, фронтовика, и выходи за него замуж.
Только знай, что больше жизни люблю тебя. И буду любить до последней минуты своей, до последнего удара сердца.
Знаешь, наивно, но думаю – а, может, свершится чудо, и мы каким-то образом останемся живы?
Тогда я бы не ждал конца войны, а тут же позвал тебя замуж.
Будь счастлива, моя родная. Я очень тебя люблю.
Твой Александр».
Уже через час я был в Балаклаве. Сидел на скамейке, у дома той, кому было адресовано это письмо, курил и всё не мог зайти в подъезд.
А через десять-пятнадцать минут из подъезда вышла Она, вся в чёрном – костюме и старинной шали, с кистями.
Села возле меня и без слёз, тихо сказала:
– А я, сынок, почувствовала, когда увидела тебя, что с недоброй вестью ты ко мне сегодня…
– Да, уважаемая Галина Ивановна, это так.
И я молча протянул ей планшетку, которую она прижала к груди и только после этого из её глаз полились слёзы. Я кратко рассказал ей об обстоятельствах, при которых было найдено это святое для неё письмо и планшетка.
– Саша, Сашенька… как же ты, родной мой? А я ведь всю жизнь тебя ждала… И – верила, что мы встретимся… а ты – рядом совсем, такую мученическую смерть принял…
Сдержалась и при мне письмо, адресованное ей, читать не стала.
– Я знаю, сынок, что он мог написать мне… Хорошо знаю…
Я дотронулся до её руки:
– Галина Ивановна, в воскресенье, на Аллее Героев в Севастополе, будут захоронены останки капитан-лейтенанта Ильичёва и его боевых товарищей, с которыми он и встретил свой последний час на подводной лодке.