Крымские истории

Уже через два часа я был в самолёте…
Три месяца изнуряющего труда принесли свои результаты. Положение дел в дивизии было выправлено, заслуживающие того мерзавцы преданы в руки армейского правосудия, не остался в стороне и сам главный виновник позорнейшего преступления, был отчислен из академии Генерального штаба и осужден.
Михаил Петрович, святая душа, добился отмены указов президента о награждении лихоимцев и преступников.
И я стал собираться домой, надеясь, что больше в этот край уже не попаду. Даже получил известие, что новый комдив уже назначен и через несколько дней прилетит в дивизию. Да и начинался вывод наших войск из Афганистана.
В добром расположении духа я летел в Джелалабад, проститься с моим другом и старинным товарищем Львом Рохлиным, который там командовал мотострелковой бригадой.
К слову, пострадал за Барыкина не будучи ни в чём виноватым, но был снят с должности первого заместителя комдива и назначен на бригаду. Вроде бы, сильно и не обидели, должность равноценная, но всё же – следок какой-то двусмысленности – так и остался. И дорога на дивизию, которой он заслуживал, была ему закрыта. И только уже после Афганистана помилуют и он станет командиром Гянжинской дивизии в Закавказье, в буремном в ту пору Азербайджане.
Ну, да это к слову…
Удара я не почувствовал, но вертолёт как-то взвыл двигателями и стал стремительно заваливаться вправо.
– Всё, – спокойно сказал пожилой механик, с которым мы только что разговаривали, – отлетались, товарищ генерал…
Через несколько секунд – раздался взрыв, затем в подбитый вертолёт ударила тугая струя пуль из крупнокалиберного пулемёта, а больше я ничего не помнил…
Долгое время был в небытии. Но и в этот раз судьба была милостивой ко мне. Врачи, а может моё стремление к Ней, к Марине, свершили чудо и я стал медленно выздоравливать.
Правда, не верил и сам, придя в чувство, что с момента моего ранения минуло целых пять месяцев…
Вскоре был переправлен, бортом, в Москву и довершал лечение в госпитале имени Бурденко, в Лефортово.
Долго не мог ходить. И как только стал на ноги, попросил путёвку в Крым, в санаторий и в тот же день улетел к родным для меня местам.
Именно из Крыма я ушёл в военное училище, там же упокоились мои родители, завершив, до срока – умерли ещё совсем не старыми – все свои дела на этой земле. Тут же, в Симферополе, жили мои две младшие сестры.
Но, конечно, не это в эти дни было главным. Моё сердце рвалось к Марине и только её, единственную, я хотел видеть и объяснить ей причину моего такого долгого молчания.
Сразу же, в аэропорту Симферополя, я взял такси и поехал в сторону Севастополя, не вступая даже с водителем ни в какие разговоры, который с пониманием смотрел на мою трость и на Звезду Героя на моём строгом пиджаке.
Выйдя из машины прямо на шоссе, до поворота в посёлок прокажённых, я щедро расплатился с водителем, смотревшем на меня с недоумением и даже каким-то страхом и медленно пошёл к ограде этого страшного места.
Водитель, привезший меня сюда, долго не трогался с места и я чувствовал – смотрел неотрывно мне в спину. Здесь идти больше было некуда, кроме, как к мрачным, проржавленным воротам, отгораживающим от мира это место, пользующееся дурной славой у всех местных жителей.
И как только он убедился, что я именно к ним и направился, он рванул с места так, что машина даже взвыла и чуть не заглохла.
Ни души не видел я за забором, но чувствовал, что называется – кожей, что за мной наблюдают не одни глаза.
Я сел у ворот, прямо на асфальт и жадно, дрожащими руками, прикурил.
Где-то через добрый десяток минут надо мной раздался грубый и крайне недоброжелательный голос:
– Что тебе надо? Ты чего повадился к нам? Или – не ты – такую беду сотворил? Ты хоть знаешь, что здесь произошло?
Я поднялся на ноги и молча смотрел на того страшного человека, который встретился мне и в ту давнюю встречу с Мариной. Он стоял на какой-то ступеньке и говорил со мной, перевесившись через забор.
– Прошу тебя, – обратился я к нему, – позови Марину. Не бойся, я не подвержен вашей болезни. Но я должен её увидеть и всё объяснить.
 
– Её, – перебил он меня, – если бы я и очень захотел, то не смог бы позвать к тебе. Поэтому – иди, мил человек, своей дорогой и оставь нас в покое. Всё, что ты смог – ты уже сделал…
Не понимая, о чём он говорит и наивно полагая, что его разжалоблю, коротко рассказал ему историю своего долгого отсутствия и испытаний, которые пришлось перенести за минувший год. Да и сейчас – я еле стоял, опираясь на трость.
Он слушал меня, не перебивая, а затем буркнул, но уже без злобы:
– Я верю тебе. А это правда, Марина говорила, что ты – генерал?
– Да, это правда и даже видишь, – я указал на Звезду Героя, которая была на моём пиджаке.
Не знаю, почему я его так назвал, но обратился к нему именно так:
– Пусти меня, вожак, к ней. Я не могу без неё, я жить не могу без неё.
А за меня – не бойся. Я не подвержен проказе, цыганка сказала. Бабушка у меня знаменитой знахаркой была.
Он, сторожко оглянулся во все стороны и открыл мне калитку. Затем, без слов, повёл за собой по узкой улочке к дому, понаряднее и поопрятнее других.
– Заходи, коли не боишься, – и открыл входную дверь в подъезд. Я зашёл, следом за ним, в просторную комнату, в которой была лишь самодельная, из досок, мебель.
Он молча, указал на скамейку у стола, на которую я и присел.
Не говоря мне ни слова, он достал упаковку разовых стаканов, так же молча передал мне, указав глазами, чтобы я вскрыл её сам, вынул из шкафчика бутылку водки, налил, не касаясь горлышком бутылки края моего стакана, его доверху, алюминиевую кружку себе, тоже до краёв и глухо, с непонятной для меня жалостью глядя на меня, произнёс:
– Верю теперь всему, что она о тебе говорила, – и слёзы полились у него из глаз
– Дочерью мне была, ты не думай, что я зверь какой-то.
– Но, – и он зашёлся в рыданиях, – не стало… голубки нашей. Нету, Мариночки больше, генерал. А я тебе и могилки её не могу показать, предъявить не могу… Сжигают нас, ежели что… Если кого Господь призывает на свой суд.
Я закачался за столом и глухо застонал.
Жизнь потеряла для меня весь смысл и я уже больше ни о чём не хотел с ним говорить. Пройдя, как мне казалось, через всё, накупавшись в крови, в том числе – и своей, я думал, что ничто меня уже так не поразит и не ударит в сердце.
А сейчас – оно остановилось, тяжело, утратив все силы, едва провернуло кровь в жилах и я даже успел подумать:
«Господи, закончи всё в этот миг. Не хочу больше жить и цепляться даже за жизнь. Зачем, коль не стало Её».
Он увидел моё состояние и ласково – дотронулся рукой, в таких же страшных перчатках из холстины, которые я видел в тот единственный день и на Марине, до моего плеча:
– Подожди, мил человек. Это ведь не всё. Из жизни она ушла добровольно, сама на себя руки наложила, когда у неё забрали дочку, которую от тебя родила. Она и не таилась предо мной и прямо сказала, кто отец девочки. Хорошенькая такая, очень на тебя похожа, глаза только Марины. Я её – единственный раз и видел.
Тяжко задышал, с трудом справился с собой и продолжил:
– Только у нас её – сразу забрали. Где она и что с нею – сказать не могу.
Слёзы полились у него из глаз, но он нашёл в себе силы и закончил мысль:
– Я вижу, с совестью ты человек, поэтому – ты уж сам как-то разыщи её, генералу не посмеют перечить и отказать. Вот и Мариночки душа успокоится, если она будет знать, что ваша дочь-то не по приютам мыкает сиротскую долю…
И уже тревожно, с болью добавил:
– Или ты… по-другому, мыслишь поступить? Ты скажи прямо, я уже ко всему привычный, ничему не удивлюсь… Да и право имеешь…
После тяжёлой минуты молчания, когда он сострадательно-участливо, но вместе с тем – и отстранёно смотрел мне в глаза испытующим взглядом, я, опрокинув свой стакан водки в рот, но при этом не почувствовав даже её вкуса, твёрдо ему сказал: