Крымские истории

Закурил, что он делал в последнее время крайне редко, подошёл к Владиславлеву и сказал:
– Формально – не имею права. У тебя же нет учёного звания. Но я знаю, что это – вторичное. Напишешь ты свои диссертации. Что же меня касается, то я уверен, что и докторской тебе мало будет, чтобы обобщить то, что ты прошёл. Что пережил и что выстрадал.
И уже решительно, не для обсуждений:
– Так что – принимай, генерал, кафедру. И будь здоров.
– Благодарю Вас, товарищ Министр. Я этого никогда не забуду.
И, только повернулся к двери, чтобы выйти из кабинета, Министр его остановил:
– Постой. Забери это, – и он протянул ему, за ствол, тот наградной «Стечкин». Сам дарил тебе. Только ты его уж больше… так не потребляй.
– Спасибо, товарищ Министр. Спасибо, товарищ Маршал Советского Союза. Благодарю Вас, Дмитрий Тимофеевич. Разрешите идти?
– Иди, солдат. Иди и не оглядывайся. У тебя ещё долгим должен быть путь. Учи людей. Это самое главное занятие, а мы всё воюем
Хорошо бы – только с врагами. А то всё больше – с собой, а чаще всего – друг с другом. Хватит тебе уже воевать, навоевался. А вот учить людей – дело святое.
Устало заключил:
– Прощай, генерал. И если что – не поминай лихом. Ты – мужик с головой, а самое главное – с совестью, разберёшься во всём, я думаю.
Эти слова Владиславлев будет вспоминать часто, после событий августа 1990 года. И только тогда поймёт он их подлинную суть.
Министр подошёл к нему, обнял его и легонько подтолкнул к выходу из своего кабинета.
Ожидавшие аудиенции у Министра обороны военачальники, дружно, с его появлением, шумно встали с кресел и заулыбались.
Историю Владиславлева знали все и как люди опытные и много пережившие, увидев «Стечкин» в руке Владиславлева, который он прижимал к груди, поняли, что страшная гроза над его головой пронеслась, миновала.
«И – слава Богу», – думал каждый из них.
«Жалко бы было потерять такого даровитого человека. А в жизни … быть может всё. Трудно заглянуть в чужую душу».
И как-то не сговариваясь, дружно, в один голос выдохнули:
– Удачи, генерал.
А те, кто знали его ближе:
– Владислав, будь счастлив. Добра и счастья тебе. Успехов во всём.
Он так и вышел из приёмной Министра, приложив левую руку, в которой держал «Стечкина» к сердцу, а правой – опираясь на трость.
И впервые, за всё время страшного испытания, вздохнул свободно и глубоко.
В машине его ожидал, в форме курсанта Московского общевойскового училища, сын, и красавица-дочь, которая так была похожа на мать, в юные годы той, только характером – в него, с сердцем светлым и чистым.
И он, обняв их за плечи, улыбнулся открыто и счастливо:
– Мы всё переживём, родные мои. Мы же вместе… Поэтому нам ничего не страшно.
И дети, не сговариваясь, прижались к его груди.
***
 Только утратив, безвозвратно, то, 
 что и было смыслом жизни, 
 мы понимаем, как обделила нас cудьба. 
 А, вернее, мы сами прошли мимо того, 
 что только и можно назвать 
 Богом дарованным счастьем. 
 Но исправить ничего уже нельзя. 
 Особенно, на закатном участке жизни. 
 И. Владиславлев 
  ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО  
Он тихо и как-то светло, со щемящей грустью в сердце, улыбался в свои совсем седые аккуратные усы:
«Господи, какая же страшная штука – годы. Я же по этим ступенькам, тогда, сорок два года назад, за миг взбегал доверху».
Он стоял, одолев где-то треть из почти четырёх сотен ступенек, ведущих от Ласточкина гнезда – к этой горной веранде, где, всегда, приезжая в Крым, непременно обедал.
Он отдыхал здесь душой, вглядываясь в безбрежность моря, любуясь – всегда прекрасным, в любую пору года и при любой погоде, незабвенным крымским пейзажем.
А ещё – вспоминая невозвратную юность, которая задела его крылом счастья и подарила ту давнюю, единственную встречу с Той, о которой он грезил, затем, всю жизнь…
И сегодня он был счастлив вдвойне – судьбе было угодно послать ему в награду, за всё пережитое и пройденное, именно этот день, день его встречи с Нею, правда, через сорок два года.
 
Но только жалел, что отпустил машину, решив подняться пешком по этой знаменитой лестнице, которую к нему приставил муж младшей сестры – давали знать о себе не только лета, но и старые раны, которых получил он за жизнь что-то уж очень щедро.
От воспоминаний о прошлом его отвлёк дивный женский голос:
– Простите, Вы не могли бы мне помочь…
И после этих слов, неведомая и ещё не видимая им женщина, замолчала.
Но когда он повернулся к ней, то у него в груди, у самого сердца, началось страшное жжение, которое возникало у него в последнее время всегда, в минуты наивысшего волнения.
Сердце при этом зачастило, да так, что едва не выскочило из груди:
– Господи, это… Ты?
– Да, мой хороший, это я. Это – я.
Торжествующая радость вырывалась у неё из груди, когда Она продолжила:
– И знаешь, я знала, я чувствовала, что встречу тебя здесь сегодня. Поэтому – и попросила дочь привезти меня сегодня, в наш… день, – твёрдо, после минутного замешательства, выговорила она, – сюда…
Горько и жалко улыбнувшись своими, уже увядающими, но всё ещё красивыми и сочными губами, она довершила:
… проститься. Проститься с юностью, с тобой, да уже, наверное, и с жизнью.
И как-то торопливо, заглядывая ему в глаза, продолжила ещё:
– А знаешь, я ни разу здесь с той поры, с той нашей встречи, так и не была.
Но помню всё. И ни о чём не жалею.
Он, в удивлении сломав брови, с каким-то душевным надрывом спросил:
– А о чём жалеть-то, ангел мой светлый? У нас ведь и была лишь та давняя, длиною в жизнь, единственная встреча.
И как-то обречённо, жадно вглядываясь в её одухотворённое лицо, заключил:
– Если и жалеть о чём-то – то лишь об ушедшей молодости…
– Думаю, что ты не прав, – мягко сказала она, откидывая своей красивой рукой упавшие на лоб густые, но уже совсем седые, волосы.
– Нам всегда есть о чём пожалеть, особенно, в прошлом – о минувшей жизни, о несбывшемся счастье, да мало ли ещё о чём…
– Так о какой помощи ты хотела попросить меня, – вспомнил он, заполняя какую-то гнетущую наступившую паузу.
– Руку мне дай, а то не поднимусь. Переоценила свои силы и решила по нашей лестнице, да, по нашей лестнице, – с каким-то вызовом произнесла она, – подняться пешком.
– Больше не придётся, видно, – горько усмехнулась она.
Он заторопился и как в давней молодости, не локоть подставил ей для опоры, а протянул свою сухую и ещё такую красивую руку, которую Она помнила и так любила с той давней встречи – не часто видела она у своих сверстников такие ухоженные ногти – на длинных, безукоризненных пальцах. Они её поразили в тот далёкий и такой памятный день.
Его сильные и такие нежные руки, не выходили из её памяти все прошедшие, а вернее – промелькнувшие годы.
Она дотронулась до его пальцев, нежно их погладила и просто сказала:
– Нет, мой хороший, не так. Уже не так. Мне действительно надо опереться на твою руку, иначе не дойду.
И Она, не жеманясь, почти повисла на его руке, согнутой в локте.
– Да, так мне будет легче. Так мне… хорошо. Пошли потихоньку…
Когда они одолели несколько ступенек, Она резко повернулась к нему и с тревогой в голосе, почти с отчаянием, сказала:
– Господи, видишь, я о себе только хлопочу. А ты как? Не тяжело тебе?
– Нет, нет, не волнуйся, всё хорошо. Ты забыла, что я всё же военный…
К веранде-ресторанчику они поднимались долго, часто останавливались, и он, со щемящей грустью, смотрел на это знакомое и такое неведомое для него лицо.
Годы Её сделали ещё красивее. Ушла та юношеская резкость черт на лице, оно стало мягче, светлее, солнечнее.
Да, да, именно солнечнее, так как излучало столько добра и света, что люди, стоящие на ступеньках, долго провожали взглядами эту необычную пару и откровенно любовались их, уже проходящей природной красотой.