Королевы бандитов

– Я подумала, нам всем не помешает как следует подкрепиться перед нашим завтрашним постом. – Фарах потупила взор и коснулась ноздри, в которой теперь не было кольца. – То есть, – печально поправилась она, – перед вашим постом.
Гита наблюдала за этим спектаклем с самоуничижительной иронией, гадая, как она сама вообще до этого докатилась, но близнецы не замедлили выразить вдове свое сочувствие. Несмотря на то что Фарах была мусульманкой, а завтра ожидался Карва-Чаутх – индуистский праздник, все замужние женщины в деревне вместе постились в этот день от рассвета до восхождения полной луны и молились о долголетии для своих мужей.
– Я в порядке, в порядке, – забормотала Фарах в ответ на утешения, блестя увлажнившимися глазами. – Не беспокойтесь обо мне!
Ее свежеобретенное вдовство наладило в группе полнейшее взаимопонимание. Внезапно все забыли о том, что Фарах – бездельница, нарушающая свои обязательства, и выяснилось, что все женщины восхищаются ее честнейшим и благороднейшим нравом, что они всегда верили в ее способность превозмочь финансовые затруднения и что каждая из них была готова покрыть долг дорогой подруги, но они уступили эту величайшую честь Гите как лидеру их группы, хотя все без исключения были бы счастливы занять ее место.
– Для тебя с картошкой и лишней порцией гороха, – сказала Фарах, протягивая Гите пластиковый контейнер с самосами. Судки, которые она раздала другим женщинам, были металлическими. – Всё как ты любишь. Ты и правда похудела, Гитабен, – громко заявила она, на что Салони отреагировала насмешливым фырканьем. – Надеюсь, ты не заболела.
Прити тем временем уже откусила от самосы, держа ее над открытой ладонью, чтобы не просыпать крошки на пол:
– Вкусно!
– Да просто вкуснотища, типа! – подхватила Прия. – Но это мы должны были принести тебе еду после всего, что ты пережила…
Салони свой судок и не подумала открыть.
Фарах приняла притворно застенчивый вид.
– О, – сказала она, – это было так тяжело, и всё же мы справимся. Нельзя плохо говорить о покойниках, но…
Сестры подались к ней, забыв о самосе – запах жареных сплетен был слаще аромата еды.
Фарах вздохнула, словно готовилась расстаться с сокровищем:
– Самир был алкоголиком.
– О нет! – охнула Прити.
– О Рама! – ахнула Прия.
– О да, это правда. Он был алкоголиком, и это еще не всё. – Фарах выдержала паузу, прикрыв глаза и будто бы набираясь храбрости. – Он бил меня. Часто.
– О нет!
– О Рама!
– Я дико извиняюсь, – вмешалась Гита. – Мы что, все будем делать вид, что это для нас новость? Что мы не видели ее побитого лица на позапрошлой неделе? Да у нее глаза были как два баклажана.
Все, за исключением Салони, которая уставилась на Гиту скорее с недоуменным любопытством, чем с привычным раздражением, ее речь проигнорировали. Сделав глубокий вдох, отважная Фарах продолжила:
– Мне стыдно это признавать, но детей он тоже бил.
– О нет!
– О Рама!
– Ох ты ж блин, – пробормотала Гита.
В каком-то смысле было облегчением узнать, что она не единственная святая простота в группе. Рамеш в свое время ловко ею манипулировал, заставляя верить, что она его не заслуживает, и Гита на его манипуляции поддавалась, потому что была слишком молодой и влюбленной. Но позволять Фарах водить себя за нос было нельзя, и Гите требовался план, чтобы напомнить ей, кто тут главный.
Прошедшая неделя выдалась на удивление спокойной. Гита вставала и весь день работала с обычным усердием. Ела с обычным аппетитом. По сути, когда привыкаешь к чему-то, начинает казаться, что по-другому и быть не может и что человеческая способность адаптироваться к любым обстоятельствам велика есть, но Гита чувствовала, что ей понадобится немало времени, чтобы привыкнуть к мысли о том, что она – убийца. Недели три как минимум. Вместе с тем ей было стыдно – не столько по моральным соображениям, сколько потому, что это выдавало ее душевную незрелость, – стыдно признаться самой себе, что куда больше ее тревожили другие события позапрошлой недели, а именно то, как они расстались с Каремом.
 
Изначальное чувство унижения, заставившее ее дать себе зарок больше с ним не встречаться, успело забыться и уступило место желанию помириться. Сейчас ей нужен был друг больше, чем когда-либо, и хотя она не собиралась ничего рассказывать Карему о своей истории с Фарах, его общество стало бы для нее целительным бальзамом.
В итоге в тот же день, еще до собрания группы заемщиц, Гита не выдержала. Засунув гордость подальше и вооружившись слегка увядшей уже бутылочной тыквой, она направила свои стопы к магазину Карема. Из других лавочек торгового ряда неслась веселая музыка, все объявляли о предпраздничных распродажах, и хотя обещанные скидки были фальшивыми, жители деревни вовсю закупались к завтрашнему Карва-Чаутх хной в конусах для росписи, деревянными горшочками-карвами для подношений, новыми металлическими тарелками-тхали и украшенными мишурой ситами, через которые женщины будут смотреть на Луну и на лицо мужа. Традиция праздновать Карва-Чаутх появилась недавно, поэтому женщины с особым тщанием следили за тем, чтобы на молитвенных блюдах все было на своих местах: рис, киноварь-синдур, чаша с водой, светильник-дия и благовония. Зачем кому-то понадобилось по доброй воле добавлять еще один постный день к длинной череде других постов, выходило за рамки понимания Гиты. Впрочем, кинематограф может чему угодно придать романтический ореол и сделать популярным.
Помимо прочего, участницы Карва-Чаутх прилежно собирали все шестнадцать украшений замужней женщины – солах шрингар. Всё по списку – от бинди до ножных браслетов, от нарукавных повязок до сурьмы для век. Золотые обручи-кольца смыкались на женских шеях, предплечьях, запястьях, талиях, бедрах, лодыжках, пальцах, ушах и, конечно, пронзали ноздри. На день своей свадьбы Гита выбрала хаатпхул – четыре кольца, соединенные с браслетом для запястья изящными золотыми цепочками. Салони настаивала, что ей больше подойдет аарси – массивный перстень с зеркальцем, надевающийся на большой палец (чтобы невеста из-под свадебного покрова могла увидеть отражение жениха). Рамеш был солидарен с Гитой, хотя его поддержку вряд ли можно было назвать таковой («Куда тебе перстень? У тебя пальцы слишком толстые»). В любом случае, после смерти Гитиного отца он продал все ее солах шрингар, за исключением мангалсутры – ошейника, за который она была привязана к воображаемому дереву.
В магазине Карема не было посетителей; в витринах, как всегда, пылились ужасные поделки его покойной жены.
– Еще тхарра нужна? – спросил Карем, не отрывая глаз от своей тетрадки с записями расходов и доходов.
– А? Нет.
– Что тогда?
– Я… хотела узнать, как у тебя дела после…
– После того как ты заявилась в мой дом, чтобы меня унизить и оскорбить?
Гита, растерявшись от удивления, возразила с некоторой запинкой:
– Нет, я имела в виду после ссоры с Бада-Бхаем…
– У меня все в порядке.
– Правда?
– Нет, Гита, не правда. Мне детей кормить надо, а не на что. Они моя главная забота, я не собираюсь тратить время на то, чтобы тебя утешать, если ты переживаешь из-за собственного поведения и дерьмового отношения к людям.
Она так устыдилась, что кое-как пробормотала извинения и сбежала, унося с собой жухлую тыкву.
Сейчас, на этом нелепом собрании группы заемщиц, ей не давала покоя мысль о своих сбережениях, запертых в шкафу на ключ. Это можно было бы назвать верхом глупости, но Гита решила отдать их Карему. Чтобы заслужить прощение – не перед ним, а перед Вселенной. Именно так – ей необходимо было загладить вину. Она забрала жизнь одного человека, но могла помочь выжить пятерым. Карем ни за что не согласился бы принять ее деньги, однако ему необязательно было знать источник помощи. А покупку холодильника нетрудно отложить еще на какое-то время – в конце концов, она и так долго терпела, может и еще потерпеть. Конечно, такое благодеяние не обеспечит ей прямую дорогу в рай, рассуждала Гита, в который она не очень-то и верила, зато легче будет засыпать по ночам. Наверное, легче… Гита вспомнила любимую пословицу своей матери: «Съела кошка девять сотен мышек и отправилась в хадж».