Священный роман

Дедуля любил меня как мальчика, но требовал быть мужчиной. Он научил меня сидеть в седле и ездить верхом — не просто для забавы, а чтобы я смог работать на ранчо. Вместе мы исследовали открытые пространства, поросшие кустарником шалфея, чинили заборы, ухаживали за больными животными, рыбачили. По утрам мы отправлялись выпить чашку кофе с молоком и пончиками в закусочную, где все знали нас по имени. Воскресными вечерами наносили «визиты» родственникам из близлежащих деревень и ферм. Собравшись вместе, все болтали о том о сем, рассказывая семейные предания, и это наполняло меня чувством, что я принадлежу к какой-то большой истории. Несмотря на то, что мой собственный мир был в эпицентре землетрясения, причиной которого был алкоголизм моего отца, я знал, что есть другой мир, где все было хорошо, и я мог бы занять в нем место.
Когда я стал подростком, визиты на ранчо сделались более редкими, с большими перерывами. Мой отец, поглощенный своими проблемами, был не в состоянии научить меня справляться с моими. Чтобы привлечь к себе внимание, в отчаянии, я перепробовал все способы, доступные американским подросткам, предоставленным самим себе. В пятнадцать лет меня арестовали за хулиганство. Я даже не могу вспомнить, что сказали или сделали мои родители; возможно, я разбил им сердце, как это делают беспутные сыновья. Но какое-то время спустя я пришел к выводу, что снова могу взяться за старое. Внешне все было благополучно, я избегал наказания; но если заглянуть глубже, в те уголки сердца, где история оставляет свой след, то можно было разглядеть неудовлетворенность происходящим, которую я больше не мог выносить. Почему они ничего не делали? Я знал, что поступаю неправильно; почему же никто не показал мне правильного пути? Это была решающая Стрела. Послание, которое она несла с собой, было ужасно — не было никого достаточно сильного, чтобы позаботиться о моей душе, чтобы поставить меня на ноги и держать ровно. Я был одинок.
Мне исполнилось семнадцать, когда я в последний раз видел дедушку. Рак мозга, который в конце концов убил его, уже начал свое черное дело. Человек, всегда живший полной жизнью, был сломлен и зачах. Его ранчо, смысл его жизни, пришло в запустение. Я ничем не мог помочь, поэтому отдалился от деда, получив последнее доказательство своего абсолютного одиночества в этом мире. После смерти дедушки я даже не смог заставить себя пойти на похороны.
Спустя годы, летом 1993, я впервые побывал на его могиле. Через шестнадцать лет я совершил паломничество, чтобы встретиться лицом к лицу с реальностью, от которой я так долго убегал. Она лежала там, тихо торжествуя: Стрела, достигшая цели.
Большинство из нас, чувствуя ли безысходность, как Брент или как я сам, или испытывая тайный страх, ощущают, что одиноки в этом мире. Ведь с нами рядом нет никого, чтобы поддержать, приласкать нас, чего мы так страстно желаем. Даже лучшие люди разочаровывают нас. Наша личная драма оставляет нам слабую надежду на автора, который приведет историю к благополучному концу. Честертон сказал, что мы никогда не поймем своей истории, и он был прав. Более того, те, кто нам ближе всего, часто способствуют этому непониманию.
Но все же мы должны попытаться извлечь урок из происходящего. Жизнь продолжается, и мы должны жить дальше. Участвуя в ней или просто выживая, мы найдем свою историю, которую стоит прожить.
Почему именно история?
Наше сердце живет не идеями, а образами и эмоциями, которые оно находит в историях. Маленьким мальчиком, примерно тогда, когда мое сердце заподозрило, что мир — это страшное место и я должен один прокладывать в нем свой путь, я прочитал рассказ о шотландском метателе дисков, жившем в XIX столетии. Он жил еще до появления профессиональных тренеров и развивал свои навыки самостоятельно, на высокогорье своей родной деревушки. Он даже сделал себе железный диск по описанию, которое нашел в книге. Единственное, чего он не знал, — это то, что диски, используемые для соревнований, были деревянные с металлическим ободком. Его же снаряд был целиком из металла и весил в три, а то и в четыре раза больше, чем те, которые употребляли его будущие противники. Это привело к тому, что шотландец сделал на своем поле разметку последних рекордов и тренировался днем и ночью, лишь бы только достичь их. Почти год он трудился над тем, чтобы выполнить возложенное самим на себя обязательство. Но он добился очень хороших результатов. Он достиг уровня, когда смог докинуть свой железный диск до отметки последнего рекорда, может быть, даже дальше. Он был готов.
 
Мой шотландец (я начал идентифицировать себя с ним) отправился на юг Англии, чтобы принять участие в своем первом соревновании. Когда он прибыл туда, ему вручили обыкновенный деревянный диск, который он метнул так, как будто это было блюдце. Он установил новый рекорд; никто из его соперников даже не приблизился к его результату. Таким образом, он оставался непревзойденным чемпионом многие годы.
Эта история необычайно пришлась мне по душе. Так вот, значит, как это делается: надо тренироваться, стараясь достичь максимальных результатов, и будешь далеко впереди всех остальных в этом мире, будешь недосягаем. Этот образ стал центральным в моей жизни. Он был сформирован историей о метателе дисков, и на этот образ я ориентировался в дальнейшем.
Наша жизнь — это не нагромождение случайных событий, а последовательность драматических сцен. Как сказал Юджин Петерсон, «мы живем в истории, которую можно рассказать. Существование имеет историю, которая придает ему форму. У нее есть начало и конец, сюжет и главные действующие лица». История — это язык сердца. Наши души говорят не голыми математическими фактами или абстрактными утверждениями систематической теологии; они говорят образами и эмоциями истории. Чему вы больше обрадуетесь: предстоящей зубрежке очередной главы из учебника или возможности пойти в кино, прочитать роман, послушать историю чьей-нибудь жизни? Эли Вейсл предположил, что «Господь создал человека, потому что Он любит истории». Поэтому, если мы ищем ответ на загадку мира — и нашего собственного существования, — мы найдем его в истории.
Когда-то давно у западного мира была история. Представьте себе, что живете в период расцвета средневековья. Ваш мир насыщен христианскими образами. Вы начинаете свой день под звон церковных колоколов, а дни и недели расписаны по церковному календарю. Вы живете в anno domini, в год, отсчитанный от Рождества Христова. И не в разгар футбольного сезона, а в Адвент. Ваш образец для подражания — святые, дни памяти которых регулярно напоминают вам о драме более великой, чем драма вашей жизни. Архитектура соборов, музыка, литература, скульптура — все дает вам образ трансцендентного, напоминая о центральных фигурах этой великой истории. Даже повседневный язык отражает христианское понимание истории жизни, например, в таких выражениях, как «Господь с тобой», «кровью Христа». Рождение и смерть, любовь и утрата — весь личный опыт вашей жизни был бы осмыслен и понят в соответствии с этой великой историей.
Но вы живете не во времена средневековья, а в эпоху постмодерна. На протяжении сотен лет наша культура теряла свою историю. Просвещение отбросило идею существования Автора и попыталось опереться на идею, что мы по-прежнему остаемся частью великой истории без Него, в которой жизнь по-прежнему имеет смысл и все само по себе развивается в правильном направлении. Западная культура отказалась от тайны и трансцендентности средних веков и возложила надежду на прагматизм и прогресс, опору современной эпохи, века разума. Но как только мы избавились от Автора, осталось недолго ждать того момента, когда мы лишимся великого повествования. В эпоху постмодерна все, что у нас осталось, — это наши мелкие истории. Раньше была неделя святой Пятидесятницы, теперь это время начала нового спортивного сезона. Наши образцы для подражания — звезды экрана, и больше всего мы чувствуем сопричастность чему-то великому во время открытия лыжного сезона. Наши лучшие пожелания не выходят за рамки «Всего хорошего». Единственное напоминание об истории, которая больше нашей, мы получаем в вечерней программе новостей — пристрастном наборе сцен и образов, не отсылающих нас к чему-то более великому, частью которого они являются. В наше время господствует идея, что истории нет вообще, ничто не стыкуется, все, что у нас есть, — это куски и осколки, случайность дней нашей жизни. Трагические события по-прежнему заставляют нас плакать, а примеры героизма по-прежнему воодушевляют, но ни то ни другое больше не имеет контекста. Жизнь — это лишь сменяющие друг друга образы и эмоции без ритма и цели.