Бытие

Да, загадка. И в глубине души Хэмиш наслаждался ею.
Ригглз спросил, не хочет ли он услышать краткую сводку последних новостей – сюжет об инопланетном объекте, из-за которого внимание всей планеты приковано к небольшому исследовательскому центру на Кубе.
– Нет, – ответил вслух Хэмиш. – Посмотрю пресс-кон-ференцию. Своими глазами.
– И очень большими глазами, – послышался голос позади. – Такими глазами можно увидеть будущее.
У другого входа стоял Роджер Бетсби, бородатый, чуть сутулый, с небольшим животиком и с усталым выражением на слегка одутловатом лице. Он сделал шаг вперед и положил на стол собственный детектор. Явно более ранней модели. Тем не менее она сразу засекла Ригглза. Маленькая серьга щелкнула, когда прибор Бетсби ее обнаружил.
Детектор Хэмиша, в свою очередь, направил светло-красноватый луч на узкие, без оправы очки Бетсби.
– Это старье? – Врач-фанатик снял очки. – В основном оптическое стекло с легким увеличением – регистрирует то, на что я смотрю, и снабжает надписями. Была договоренность, что мы оба сможем делать заметки.
Он снова надел очки.
– Все в порядке. Я не собираюсь говорить или делать ничего такого, чего стыдился бы. Спасибо, что пришли, доктор.
– Как я мог отказаться от встречи со знаменитым Хэмишем Брукманом? Думаю, этим объясняется ваша полезность для Глаза. Знаменитости способны проходить сквозь стены. Так ведь говорится? Вы можете получить аудиенцию почти у кого угодно на планете: у королей, президентов, олигархов – у всех, кому нравятся ваши истории и фильмы или кто их ненавидит. А вот просто богатые и влиятельные часто унижают и осаживают друг друга.
Хэмиш пожал плечами.
– Тут, как у всего, есть отрицательные стороны.
– О, наверняка. Уединение. Время. Слишком мал запас драгоценного личного внимания. Обычная жалоба. Вы, должно быть, устали, после того как проучили этих боготворцев. Часть пожизненной кампании попыток увести нашу громоздкую цивилизацию от края пропасти. А теперь этот астронавт может все испортить. Загадочный Гаванский артефакт Джеральда Ливингстона вызвал большую шумиху. Вы уверены, что не хотите перенести встречу? На другой день? Или в другую жизнь?
Хэмиш внимательно посмотрел на собеседника. Предложение Бетсби продиктовано не вежливостью. Он проверяет серьезность намерений оппозиции. Может ли Движение позволить себе отвлечься на такую мелочь, как возможный контакт с внеземным разумом?
– Мы оба пошли на жертвы, чтобы встретиться сегодня. Давайте продолжим.
Хэмиш сел, но только на край кресла, сложив длинные ноги и опираясь локтями на стол.
– Хорошо.
Бетсби тоже сел – грузно, кресло под ним покачнулось – и развел руками, приглашая спрашивать.
– Что меня удивляет…
– Вы имеете в виду, что удивляет Глаз.
Хэмиш мигнул. Движению все равно, как их называют публично. Но то, что его перебили, Хэмишу не понравилось.
– Если угодно. Меня – или нас – интересует, с чего вы взяли, будто вам не предъявят обвинение; ведь вы признались, что отравили сенатора Стронга.
– Ничего подобного. Я ни в чем таком не признавался. В худшем случае я применил совершенно законное вещество, но исключительно по собственной инициативе, как практикующий врач, с целью улучшить состояние больного.
– Больного…
– Да, и особо тяжелой болезнью.
Хэмиш несколько мгновений смотрел на него, и Бетсби продолжил:
– Впрочем, я применил это средство без ведома пациента и без его согласия. Вероятно, у меня могут быть серьезные неприятности.
– Хм… Значит, это не был яд. Или запрещенный наркотик.
– Вовсе нет. Можно сказать, совсем наоборот.
Хэмиш задумался. Никто из агентов – юристов и следователей, навещавших Бетсби, – не говорил о таком неожиданном повороте. Бетсби явно наслаждался моментом раскрытия истины, растягивал его. Хэмиш понимал это чувство, он сам предоставлял его миллионам – в книгах и на больших и маленьких экранах.
– Теперь я понимаю, почему вы ведете себя так, словно у вас есть основания шантажировать сенатора. – Хэмиш начал считать по пальцам: – Вы признаете, что напоили Стронга веществом, которое вызвало его оскорбительно истерическую тираду перед всей страной. В обычных обстоятельствах то, что ему дали изменяющий сознание наркотик, помогло бы смягчить ущерб от выступления, убедив многих простить ему те гадости, которые он говорил.
 
– «Алгебра прощения», – кивнул Бетсби. – Слово не воробей. Но отравление может стать оправданием и склонить к прощению, особенно тех, кому он нравится. Или тех, кому выгодно, чтобы он оставался влиятельным человеком. Конечно, если мы имеем дело с отравлением. Продолжайте.
– Гм, верно. Вы утверждаете, что одно только название вещества, использованное вами, способно навредить сенатору больше, чем само его выступление. Вы угрожаете раскрыть эту информацию, если вас арестуют или в случае любых других действий против вас.
– Я никогда не формулировал это как угрозу. Это был бы шантаж и в общегражданском, и в уголовном смысле. Я просто указываю на то, что если меня обвинят в преступлении или причинят ущерб в иных отношениях, то, естественно, станет известно больше фактов, чем если меня просто оставят в покое.
– И теперь вы утверждаете, что вещество легальное и законно используется в терапевтических целях. Но ведь применение многих веществ имеет множественные последствия…
– Позвольте избавить вас от сложностей, подстерегающих на этом пути. Это вещество используется только терапевтически. Известные легкие побочные эффекты возникают лишь при неверной дозировке.
Хэмиш кивнул. Этого он и опасался.
– Итак, юридически вас можно обвинить только в применении лекарства без согласия пациента? Но вы угрожаете…
– Повторяю: я сомневаюсь, что вам удастся обвинить меня в шантаже. Я очень осторожно подбирал выражения. У меня превосходная юридическая программа.
– Гм. Ну, ручаюсь, не такая хорошая, как у нас. Тем не менее вы полагаете, что мы… что у сенатора Стронга есть причины опасаться раскрытия этого факта. Поскольку публика, узнав, что это был за состав, будет менее склонна к прощению.
– Вас на козе не объедешь, – заметил Бетсби.
– Что?
– Так говорила моя бабушка. Комплимент хорошему уму. Продолжайте, мистер Брукман.
Хэмиш нахмурился.
– Вы намекаете, что состояние здоровья Стронга возмутит публику больше, чем то, что вы подсунули ему загадочное вещество, меняющее поведение пациента?
– О, мне это не сойдет с рук, если вы решите все обнародовать… или вынудите меня к этому. Кто-то назовет меня героем, но я могу лишиться врачебной лицензии. Может, даже получу несколько лет заключения. Стронг сможет предъявить мне иск.
– Но его политической карьере капут.
Очевидно, парень считает, что это вполне приличная сделка. Хэмиш невольно почувствовал симпатию к Бетсби. Помимо всего прочего, сама смелость и оригинальность его подхода, то, как он формулирует свою загадку – словно для одного Хэмиша…
Он рискнул.
– Это должно быть такое состояние организма, которое одновременно и отвратительно, и принимается добровольно. Выбор образа жизни.
Бетсби кивнул.
– Продолжайте.
– И в то же время… что-то мало известное публике. Кроме специалистов.
– Бабушке вы бы понравились.
Необычный комплимент заставил Хэмиша внутренне покраснеть, и это помогло ему догадаться.
– Это навязчивая страсть. У сенатора Стронга есть привычка. Вредная. Вы… вы подсунули ему противоядие! О Боже!
Бетсби кивнул, его узкие глаза блеснули.
– В яблочко!
Хэмиш позволил себе тонко улыбнуться. После нескольких минут разговора он уже понял, что уважение Роджера Бетсби ему дороже дешевой похвалы критиков или поклонников. На этой бедной планете есть всего несколько десятков человек, к которым он относится так же, и это поистине увлекательно.
Но секунду спустя удовлетворение сменилось другим чувством. Гневом! Теперь ему хотелось сдавить руками горло некоего сенатора. Ни в одном обзоре или досье не говорилось о болезненном пристрастии. Ну, иногда алкогольное опьянение или одурманивание неококаином, но ни слова о чем-то таком, к чему следовало приглядеться внимательнее. Какая бы грязная привычка ни была у Старка, Движение об этом не знало. Тенскватава будет в ярости!